"Николай Михайлович Почивалин. Юность (Повесть) " - читать интересную книгу автора

От обиды Гуарий перестает грызть сухарь. Послали его в командировку
одновременно с Левашовым, но задания были разные. Гуарий побывал в
ближайшей дивизии, побеседовал с солдатами и офицерами и, согласно
приказу, вернулся. А молчаливый капитан Левашов, за плечами которого был
Халхин-Гол, остался в частях.
За эти два дня он передал через узел связи обстоятельную
корреспонденцию о боевых успехах батальона Евстафьева. Этот батальон
дрался за город Б. - первый освобожденный на нашем участке от фашистских
оккупантов населенный пункт. В город Б. мы сейчас и едем.
Гранович что-то напевает, упорно смотрит вперед.
Все ясно: поэт ждет, не остановится ли ведущая машина.
Как только она остановится, он побежит к Машеньке Черняковой. Все эти
дни Гранович не отходит от нее.
Если издали слышен веселый смех девушки, значит, там Гранович.
Надвигаю брезент по самую голову, пытаюсь вздремнуть. Мешает холод:
только тепло соберется где-то на груди, как начинают зябнуть колени.
Пошевелишься, укутаешь колени, а мороз нашел уже новую лазейку, дует в
шею... Наконец "утепляться" надоедает, лежу не двигаясь. Бог с ним, с
холодом. Буду думать о своей Оленьке, и мне станет теплее...
Что она сейчас делает? Сидит в заводском комитете комсомола или обходит
цехи? Конечно, ей и в голову не придет, что я лежу сейчас на горбатых
рулонах, прячусь от ветра под брезентом и думаю о ней.
Вчера получил от Оли коротенькую открытку. Мои письма до нее еще не
дошли. "От тебя - ни слова. Хорошо, что знаю твой адрес. Каждое утро
встречаю почтальона, а он только качает головой. Неужели ты так далеко? А
может, не пишешь? Мне так не хватает тебя, словно потеряла что-то. Как вы
доехали, опасно ли у вас?
Смотри, не рискуй напрасно. У нас новость: ушел в армию Катаев.
Секретарем горкома сейчас Гошенин. Совсем не то. Пиши, очень жду".
И все.
Я лежу, плотно прикрыв веки, и, хотя основательно потряхивает, не
открываю их. Так мне видней моя Оленька - задумчивая, с большими, немного
исподлобья глядящими глазами, в которых отражены и небо, и облака, и
бегущая у наших ног мелкая, тихая Жалейка...
Речка разлилась, по ней еще бегут и кружатся льдинки.
С горы, прямо в Жалейку, скатываются горластые ручейки, и Жалейка
жалеет их: кладет себе на грудь, несет куда-то далеко, далеко... В воздухе
звенит птичий гомон, город остался позади, за последним кривобоким домиком
окраины. Мы садимся на бревно, смотрим на бегущую Жалейку, и я в первый
раз понимаю: дороже этой молчаливой влазастой девушки у меня никого нет на
свете!
- Оля, Оленька, - почти беззвучно шепчу я.
Оля, оказывается, слышит и, не отрывая взгляда от руки, задумчиво
спрашивает:
- Что, Сережа?
- Любимая моя!
Ресницы у нее взлетают, глаза становятся еще больше.
В это мгновение я вижу в них и розовеющее закатное небо, и облака, и
бегущую весеннюю Жалейку. А потом все это пропадает: Олины глаза - у моих
глаз, огромные, блестящие, счастливые...