"Эдгар Алан По. Длинный ларь" - читать интересную книгу автора

и направлялась в свободную каюту, где и оставалась до рассвета, когда по
зову мужа она возвращалась назад. Было ясно, что, по сути, они разошлись.
Они жили врозь - безусловно, в ожидании окончательного развода; в том-то,
очевидно, и заключалась тайна свободной каюты.
Было и другое обстоятельство, которое крайне меня заинтересовало. В
бессонные ночи внимание мое привлекли какие-то странные, осторожные, глухие
звуки, которые раздавались в каюте мистера Уайетта, как только жена его
удалялась в свободную каюту. Напряженно прислушавшись к ним, я смог,
наконец, после некоторого размышления разгадать их смысл. Звуки эти
производил художник, открывая длинный ларь, стоящий в его каюте, с помощью
долота и деревянного молотка, обернутого какой-то мягкой, шерстяной или
бумажной материей, чтобы смягчить и заглушить стук.
Мне чудилось, что я безошибочно улавливал тот миг, когда он освобождает
крышку, угадываю, когда он и вовсе ее снимает, когда кладет на нижнюю койку
в своей каюте, - о последнем, к примеру, я догадывался по тому, как крынка
негромко ударялась о деревянные края койки, куда он старался положить ее как
можно тише - ибо на полу для нее уже не было места. Потом наступала мертвая
тишина. И в обе ночи до самого рассвета я ничего больше не слышал; только
какой-то тихий протяжный звук - не то плач, не то стон, настолько глухой,
что почти и вовсе неразличимый. А впрочем, все это, скорее всего, было
порождением моей фантазии. Я говорю - звуки эти походили на плач и стоны но,
конечно, то было что-то иное. Я склонен думать, что у меня просто звенело в
ушах. Мистер Уайетт, без сомнения, просто предавался, как обычно, одному из
любимейших своих занятий - давал волю своей восторженности художника. Он
вскрывал заколоченный ларь, чтобы порадовать свой взор заключенным в нем
сокровищем. Конечно, для плача здесь вовсе не было поводов. Вот почему я
повторяю, что, верно, все это было плодом моего воображения, взбудораженного
зеленым чаем добрейшего капитана Харди. За несколько минут до рассвета в обе
ночи, о которых я говорю, я отчетливо слышал, как мистер Уайетт клал крышку
на ларь и осторожно вколачивал гвозди на прежние места. Проделав все это, он
выходил из своей каюты, полностью одетый, и вызывал миссис Уайетт из ее
каюты.
Мы были в море неделю и уже миновали мыс Гаттерас {4*}, как вдруг
поднялся страшный юго-западный ветер. Мы были отчасти к тому подготовлены,
ибо вот уже несколько дней как погода хмурилась. Все паруса были убраны, и,
так как ветер крепчал, мы, наконец, легли в дрейф, оставив только
контр-бизань и фок-зейль на двойных рифах.
В таком положении мы оставались двое суток - наш пакетбот показал себя
славным судном и почти не набрал воды. На исходе вторых суток, однако, шторм
перешел в ураган, наш задний парус изорвало в клочки, и вал за валом с
чудовищной силой обрушились на нашу палубу. Мы потеряли трех матросов,
камбуз и чуть не всю обшивку левого борта. Не успели мы прийти в себя, как
передний парус тоже был сорван. Тогда мы подняли штурм-стаксель, и несколько
часов все шло совсем неплохо - корабль выдерживал натиск волн значительно
лучше прежнего.
Шторм, однако, не стихал, и мы не видели никакой надежды на затишье.
Снасти расшатались и не выдерживали нагрузки, а на третий день, часов в пять
пополудни под натиском ветра свалилась наша бизань-мачта. Более часа
пытались мы отделаться от нее, корабль страшно качало, и мы ничего не могли
сделать; тут на корму поднялся Шкипер и объявил, что в трюме воды на четыре