"Плутарх. Эмилий Павел и Тимолеонт " - читать интересную книгу автора

и наступила тишина, вперед вышел Марк Сервилий, бывший консул, сразивший в
поединках двадцать три неприятеля, и сказал, что лишь теперь он до конца
уразумел, какой великий полководец Эмилий Павел, если с таким испорченным и
разнузданным войском он совершил столь прекрасные и великие подвиги, и, что
он, Сервилий, не может понять, почему римляне, восторженно праздновавшие
победу над иллирийцами и лигурами, теперь отказывают себе в удовольствии
увидеть воочию царя македонян и всю славу Александра и Филиппа, павшую пред
римским оружием. "Слыханное ли дело, - продолжал он, - прежде, когда до
города докатилась лишь смутная молва о победе, вы принесли жертвы богам и
молили их о том, чтобы слух поскорее подтвердился, а когда прибыл сам
полководец, привезя победу с собою, вы лишаете богов почестей, а себя
радости, точно боитесь взглянуть на величие достигнутого вами или щадите
противника! И все же было бы лучше, если бы сострадание к врагу расстроило
триумф, но не зависть к главнокомандующему. Между тем, - воскликнул он, -
злоба, вашими стараниями, забрала такую силу, что о заслугах полководца и о
триумфе осмеливается разглагольствовать человек без единого шрама на теле,
гладкий и лоснящийся от беззаботной жизни, и где? - перед нами, которых
бесчисленные раны научили судить о достоинствах и недостатках полководцев!"
С этими словами он широко распахнул одежду и показал собранию невероятное
множество шрамов на груди; затем повернулся и открыл некоторые части тела,
которые не принято обнажать на людях. "Что, тебе смешно? - крикнул он,
обращаясь к Гальбе. - А я ими горжусь перед согражданами, ради которых не
слезал с коня день и ночь, зарабатывая эти язвы и рубцы! Ладно, веди их
голосовать, а я спущусь, и пойду следом, и узнаю, кто те неблагодарные
мерзавцы, которым больше по душе, чтобы военачальник умел льстить и
заискивать, нежели командовать!"
32. Эта речь, как сообщают, поубавила у солдат спеси и столь резко
изменила их настроение, что все трибы дали Эмилию свое согласие на триумф. И
вот как он был отпразднован. Народ в красивых белых одеждах заполнил
помосты, сколоченные в театрах для конных ристаний (римляне зовут их
"цирками") и вокруг форума и занял все улицы и кварталы, откуда можно было
увидеть шествие. Двери всех храмов распахнулись настежь, святилища
наполнились венками и благовонными курениями; многочисленные ликторы и
служители расчищали путь, оттесняя толпу, запрудившую середину дороги, и
останавливая тех, кто беспорядочно метался взад и вперед. Шествие было
разделено на три дня {40}, и первый из них едва вместил назначенное зрелище:
с утра дотемна на двухстах пятидесяти колесницах везли захваченные у врага
статуи, картины и гигантские изваяния. На следующий день по городу проехало
множество повозок с самым красивым и дорогим македонским оружием; оно
сверкало только что начищенной медью и железом и, хотя было уложено искусно
и весьма разумно, казалось нагроможденным без всякого порядка: шлемы брошены
поверх щитов, панцири - поверх поножей, критские пельты, фракийские герры
{41}, колчаны - вперемешку с конскими уздечками, и груды эти ощетинились
обнаженными мечами и насквозь проткнуты сариссами. Отдельные предметы
недостаточно плотно прилегали друг к другу, а потому, сталкиваясь в
движении, издавали такой резкий и грозный лязг, что даже на эти побежденные
доспехи нельзя было смотреть без страха. За повозками с оружием шли три
тысячи человек и несли серебряную монету в семистах пятидесяти сосудах;
каждый сосуд вмещал три таланта и требовал четырех носильщиков. За ними шли
люди, искусно выставляя напоказ серебряные чаши, кубки, рога и ковши,