"Андрей Плахов. Всего 33 звезды мировой кинорежиссуры " - читать интересную книгу автора

ее выхода сполна расплатился за культ свободы и превратился в тень.
Полянский, прошедший через те же моды и соблазны, так же хипповавший, так же
чудивший с сексом и наркотиками, остался жить. Мало того, он один из тех,
кто изменил пейзаж кино после битвы.
Может, потому, что прошел социалистическую прививку от идеологии? Во
всяком случае, в том роковом 68-м он не ринулся на баррикады и не захотел
вместе с Трюффо, Маллем и Годаром закрывать Каннский фестиваль, куда был
приглашен в жюри. Он не считал его "слишком буржуазным" и не внял пламенным
призывам революционеров, предпочтя изоляцию в компании с "советским
ренегатом" Рождественским. И каковы бы ни были его личные мотивы, ясно одно:
он остался нейтрален, равнодушен и исполнен иронии к этой битве, как и любой
другой, самонадеянно пытающейся искоренить зло.
Спустя два с лишним десятилетия Полянский был награжден президентским
мандатом в то же самое каннское жюри. То же, да не то: пейзаж Лазурного
берега разительно переменился. Можно даже сказать, что этот самый пейзаж
доверили самолично оформить, довести до совершенства Полянскому. Он был не
просто главным судьей на самом представительном ристалище, а эталоном,
законодателем тех критериев, коими надлежит руководствоваться нынче в кино.
Эти критерии - зрелищность, саспенс, удовольствие, получаемое
непосредственно во время просмотра и чуждое всяких рефлексий. Так, а не
иначе было воспринято заявление Полянского: "Если мне приходится потом
раздумывать, понравился фильм или нет, это уже слишком поздно".
Полянский один из первых, один из немногих вовремя выпрыгнул из
интеллектуальной резервации, в которую загнало себя кино. Из плена идеологии
он освободился еще раньше и не тешился прогрессистскими иллюзиями, которые
охватили киноэлиту обоих полушарий. Его игрушки, его болезни оказывались
более невинны, и даже его инфантильность выглядит порой более простительной.
Полянский обогнал многих европейских и даже американских кинодеятелей,
раньше других двинувшись в сторону жанра и переплавив свой глобальный
"еврейский" пессимизм в горниле новой культурной мифологии. Он пережил эпоху
жертвенных самосожжений и превратил свою личность в неизменный и несгораемый
художественный объект. Такой же непотопляемый и самоценный, как
пришвартованный в каннском порту парусник - выполненная за баснословные
деньги точная копия легендарных пиратских судов.
Пускай этот парусник послужил всего лишь декорацией для тяжеловесного
фильма "Пираты" (1986) с единственным занятным эпизодом-пародией на
"Броненосец "Потемкин". И пускай вообще работы Полянского последних лет не
вдохновляют по большому счету. Зато в обновленный пейзаж чудесно вписываются
как парусник, получивший там прописку на нeсколько лет, так и осевший в
Париже его строитель и капитан.
Его ругают за то, что потрафляет жрецам коммерции, его называют
гедонистом, безродным космополитом, педофилом, к нему липнут самые
фантастические домыслы и сплетни. Пускай. Пускай пресса иронизирует по
поводу его роста и эротической активности, зовет его современным Кандидом,
не извлекающим уроков из прошлого. Пускай. Когда 65-летний коротыш с
волосами до плеч величественно поднимается по каннской - или гданьской -
сцене, напряжение и восторг публики одинаково иррациональны. Она в
стократной пропорции отдает ему то, что отобрала из его личной жизни для
своих обывательских радостей. Он притягивает и влечет ее своим
сверхчеловеческим запахом - как парижский парфюмер Гренуй.