"Александр Пятигорский. Философия одного переулка " - читать интересную книгу автора

способности к созерцанию. И он, один и тот же, - не созерцающий . Он,
талантливый, производит никель и формальное литературоведение, турбину,
новую пушку, удивительную, и даже - психологию. Нет никакой разницы, кто
и что производит, ибо в несозерцающем нет кого . Но Боже, что с этими
талантливыми делают! О, скажи лучше, чего только с ними не делают! Их мучают
в застенках, производят в командармы, посылают получать первые премии на
международные конкурсы, отправляют умирать на Север, как отца Павла, или
шлют на тот же Север за славой, как Отто Юльевича (я знал их обоих
в юности). Но их всегда унижают, унижают больше даже, чем бьют. И чем больше
их унижают, тем глуше становится их беспамятность о самих себе и тем
окончательнее - их самососредоточенность, их почти научная по фактической
тщательности, регистрация обид, настроений, болей и переживаний. У тебя-то,
у Роберта, у Саши, может, иммунитет какой-нибудь выработается. Да вы,
я думаю, и умрете своей смертью".
"Ты совсем спятил, Тима! - почти закричал Леонард Адольфович. - Ты,
черт дери, что детям говоришь, идиот! Они-то прежде всего должны понять
абсолютную ценность культуры. Вот я недавно на "Анне Карениной" был - так
там была такая толпа, что сам Гикс (начальник Московской милиции) приезжал
порядок наводить. И ты бы видел, как абсолютно корректна была милиция, а?
Это же такая могучая тяга к культуре, за которую им все можно простить!"
"Роберт говорит, что культура релятивна", - начал Гарик, но Тимофей
Алексеевич погладил его ио руке, как бы предлагая подождать, и еще тише
продолжал: "Насчет релятивности культуры это так же верно и неверно, как
насчет абсолютности никеля. Это - как кому. Для одних культура - релятивна,
для других - абсолютна, для третьих - ее просто нет. Наши мальчики, пожалуй,
вместо Царствия Божьего унаследуют от своих послушных творческих отцов...
что? Не знаю. Но повторения не случится. Не выйдет из них ни Льва Оборина,
ни Эмиля Гилельса, ни Леваневского, ни даже следователя Егошина. Не будет
в них отцовской активности, но и созерцательность к ним не придет из
ниоткуда . Нет, им от отцов за одно поколение не отвязаться! Их даже мучать
не будут, ведь мучители - активны, и выродятся за полпоколения. Все станут
гораздо менее активными и менее продуктивными, те, я говорю, которых не
убьют в ближайшие пятнадцать лет. Но из слабости одного не рождается сила
другого. Беда не в самой активности, а в том, что активные духовно бесплотны
, как любил повторять мой кузен, отец Виктор. Они живы только в движении.
Останови их, и они рассыплются, как духи промежуточных состояний и ступеней
мытарских. Но боюсь, что мир этих мальчиков будет хотя и менее жуток, но
более жалок. Как бы в нем не задохнуться будущему созерцателю".
"Послушай, Тима, - обиженно прервал дедушку Леонард Адольфович, - это
же абсолютный нонсенс. Кому ты все это проповедуешь? Для меня это - чушь
и белиберда. Гарик и Саша и так ни поняли не слова..." "Ну, тогда это - для
Гени", - сказал дедушка.
Когда я прибежал домой, гости уже прибыли. Мой двоюродный дед ("дядя" -
на языке нашей семьи), недавно и относительно благополучно вернувшийся из
Кунгурской тюрьмы, Эфраим Львович сидел на диване в франтовской жилетке
и расстегнутом английском двубортном пиджаке. Другой гость, первый альт
Госоркестра Гордон, спорил с папой о чем-то, а на столе стояла очень
красивая бутылка крымского "Южнобережного" портвейна. Пока я обнимался
и целовался с дядей (которого страшно любил), мама ставила на стол ужин.
"А я утверждаю, - громко говорил папа, - что ни производить