"Борис Письменный. Вылет из Квинска" - читать интересную книгу автора

Еще ему хотелось верить, что 'где-то там' есть, не чета нам, мудрейшие
люди, гении знания и провидения, всемогущие исцелители, кому смехотворны
наши детские страхи и сомнения; и, вдруг, с возрастом, стало закрадываться
тоскливое подозрение, что ничего и никого 'там' нет; никогда не бывало и
даже не могло быть; что все - точно такие же, как ты сам, - одинокие и
голые, безнадежные бабочки-однодневки.

Когда Дарий мычал в унисон со всеми темные слова еврейской молитвы,
покачиваясь и уставившись невидящими глазами в ленточный узор святой книги,
так окончательно и светло прояснялось ему, что страхи его не безпочвенны,
что на самом деле он сир, гол, одинок перед вселенским ужасом, что вдруг
слетали незримые путы и поднималось в душе облегчение; щекотало в носу, и
глаза свои он обнаруживал на мокром месте. Скосив взгляд, замечал он нечто
подобное и у своих соседей; и в их интонациях улавливал скрываемый
вздрагивающий предплач, удивляясь - как это так удалось им, незнакомцам,
проникнуть в его потайные интимные мысли?
Себя же он тотчас же одергивал, упрекая в сползании в дементию и в
элементарный старческий маразм. Стариком себя Дарий еще не считал, 'еще нет,
извините'... А евреем? Саму ермолку он одел из чисто бескорыстного
притворства, из приличия и любопытства. Что ему синагога? Что знал он о
пятикнижии Моисея и о Талмуде? Сказать напрямую! - не однажды, случалось,
Дарий клял, осуждал себя и ничего не мог поделать с собой, когда ему,
например, был неприятен какой-либо человек или дело, считающиеся еврейским.
Он ругал себя отъявленным антисемитом, когда не мог честно вызвать в себе
симпатию, например, видя массу ликующих хасидов, рядовых - в черных шляпах,
и других, важных - в дорогих меховых торбах. Ему тогда зачем-то виделись
вроде бы черные жуки, ползающие в банке, и делалось гадко. Как и в случаях,
когда пытались аппелировать к его еврейству, пытались накормить заезженными
идиш-шуточками, пугливьми мелкотравчатьми хитростями или давили на него
слепыми, якобы патриотическими аргументами в защиту чего-то лишь потому, что
это 'что-то' выдавалось за еврейское. Он заходил в совершенный тупик всякий
раз, когда рождались такие неправильные чувства. Приходилось признать, что
сам он - продукт другого времени и переделываться ему поздновато.

В такой вот солнечный денек, как сегодня, Дарию было гораздо
естественнее припомнить что-нибудь бодро-спортивное: каток Динамо,
футбольный марш 'ну-ка солнце, ярче брызни', хрипотцу 'у микрофона Вадим
Синявский...', имена спартаковских форвардов, страну мечтателей-страну
ученых... Что это за злая ирония, - уже зная про все надувательства и
кровавый обман, сохранять в себе советский ералаш и готовность петь песни
веселых ребят. Дарий еще помнил, как завидовал старшему брату, - тот был
'а-щейгец'-отщепенец в семье; из Мотла Корша превратился в комсомольского
вожака Михаила Коршунова, печатал в газетах первомайские стихи, начинал
сниматься в кино, даже попал в делегаты партсъезда. В свой черед, правда,
оказался 'разоблачен', в
том числе и 'за сокрытие национальной принадлежности', и, как водится,
пропал бесследно.

С тех пор канула вечность, но и сейчас, оглядываясь на евреев,
собравшихся в квинсовской синагоге, Дарий видел, что мечта прекрасная, еще