"Борис Письменный. Вылет из Квинска" - читать интересную книгу автора

холмиков листьев. Было солнечно и зябко, но не морозно - обычный
нью-йоркский декабрь, неуверенный - превратиться ли ему в зиму или еще
помедлить под видом поздней осени. Так же неустойчиво вели себя хлопотливые
жители: выпал бы большой снег, что было вполне по сезону, они бы счищали его
лопатами и снегометами, а при солнце и наплыве теплых воздушных масс с
Карибов, во власти безусловного рефлекса, они принимались сгребать павшие
листья, сдувать их эжекторами - всегда найдется неубранный закуток.
Временами, по случаю особо редкого потепления, совсем по-летнему запускали
(в декабре!) занудные тарахтелки-травокосилки.

В полдень Хануки улица вокруг районной синагоги Бет-Тефила была
заставлена автомобилями плотнее обычного. Русские пенсионеры, жившие
поблизости, приходили пешком; американских привозил микроавтобус дома
престарелых. У входа активисты раздавали ермолки и ажурные головные наколки,
пришлепывали на грудь наклейки - 'Хелло, я - Ханна', поддерживали шатких
старушек и вкатывали инвалидов на колесных креслах. Зал быстро заполнялся.
Сверкали напросвет витражи высоких восточных окон с многоцветной мозаикой из
менор и свитков в языках пламени древних букв.
Раввин, полосатый от талеса и косых лучей солнца, назвал страницу.
Зашелестели. Началось чтение. По сигналу с бимы зал шумно вставал;
облегченно шумно садился. Пел кантор. Дарий и Анна ('Ханна' на нагрудной
наклейке) не раз бывали в этой синагоге, знали, как отыскать нужное место в
книге, когда можно просто бормотать, а когда - произносить слова вслух и
завершать вздохом - 'Амен'. Наблюдая детей в молящейся толпе, Дарий
представлял, как должно быть просто и естественно им совершать все это и как
в старости привычка может стать утешением. У него самого таковой, увы, не
имелось. Дарию было несколько совестно, хотя так поступали все иммигранты из
Союза, тарабанить сущую абракадабру, попугайничать слова и звуки, как
балбесу, не приготовившему урок, разве что разыгрывать прилежание. Он видел,
что многие делают то же самое; получалось смешно. С другой стороны -
возникала тоска и становилось грустно от того, что он, жизнь уже проживший
человек, какой-то не настоящий, не еврей, не русский - 'малаец' из
антисемитского анекдота, только обозванный евреем, а, по сути, запутанный
еще больше, чем бродяга Сеймур.

Верно, случалось, Дарию чудились знакомыми эти давно слышанные слова.
Он помнил как их повторяла мать; память была с терпким запахом выделанной
кожи (дед занимался кожевенным ремеслом); помнил как отец в сапогах вел его
за руку вдоль высоченных дровяных сараев, по лужам и лопухам, по гомельской
улице в воскресенье. Шли в синагогу? Помнил молитвенник в лоснящейся обложке
на густо накрахмаленной скатерти, коптящую керосиновую лампу, осколок сахара
или жменю халвы в липкой золотой бумажке...
Закопченность этих сладеньких воспоминаний, неверность их - так ли
было? - смазанность лиц, еще сильнее тревожили душу и, в конце концов, могли
выбить слезу, когда вдруг делалось смертельно жалко себя самого, свою
ускользнувшую жизнь, потраченную, кажется, на одни ожидания. Страшно
подумать - одни тебе всегда надежды и ожидания. Химеры.. Что еще? Ничего
больше. - Вот-вот, погоди, что-то начнется; вот-вот что-то кончится. Чуть
перетерпеть - боль пройдет; кончится плохое; а там уже - совсем недолго и -
начнется хорошее. И заживем!