"Томас Пинчон. В." - читать интересную книгу автора

воскликнула Беатрис. Они расчувствовались после столь долгой разлуки.
Профейн принялся вычерчивать на опилках пронзенные стрелами сердечки и чаек,
несущих в клювах знамя с надписью "Дорогая Беатрис".
Экипаж "Эшафота" отсутствовал: эта посудина вот уже два дня, как шла к
Средиземному морю. Выход корабля сопровождался столь мощным скулежем членов
команды, что его раскаты доносились до дальнего туманного рейда (если верить
слухам) -- словно голоса с корабля-призрака, -- и были слышны даже в
Литл-Крике. В связи с этим столы в барах вдоль Большой Восточной обслуживало
больше официанток, чем обычно. Ибо сказано (и не без основания): не успеет
корабль вроде "Эшафота" скрыться за горизонтом, как некоторые морячки тут же
выпрыгнут из своих одежек и облачатся в униформы официанток, разминая руки
перед разноской пива и примеряя блядскую улыбочку, пусть даже оркестр еще
играет на прощанье "Старые добрые времена", а на корабле продувают трубы,
посыпая черными хлопьями будущих рогоносцев, стоящих по стойке "смирно" с
мужественным видом и кривыми ухмылками сожаления.
Беатрис принесла пиво. Со стороны дальних столиков раздался
пронзительный вопль; она вздрогнула, и пиво расплескалось.
-- Боже! -- сказала она. -- Снова Шныра. -- Шныра служил теперь
мотористом на тральщике "Порывистый" и имел скандальную репутацию по всей
Большой Восточной. Этот метр с кепкой всегда задирал самых крупных людей на
корабле, зная, что те не принимают его всерьез. Десять месяцев назад (как
раз накануне перевода Шныры с "Эшафота") командование решило удалить у него
все зубы. Обезумев, он ухитрился с помощью кулаков вырваться из рук двух
офицеров-дантистов и помогавшего им старшины. Всем стало ясно, что Шныре на
свои зубы отнюдь не наплевать.
-- Подумай сам! -- кричали офицеры, еле сдерживая смех и увертываясь от
крошечных кулачков. -- Прочистка корневых каналов, нарывы на деснах...
-- Нет! -- верещал в ответ Шныра. В конце концов они вынуждены были
всадить ему в бицепс инъекцию пентотала. Застав по пробуждении у себя во рту
такой апокалипсис, Шныра принялся сыпать длинными проклятиями. Еще два
месяца после этого он призраком бродил по "Эшафоту", то и дело пытаясь
подпрыгнуть, зацепиться и, свисая по-орангутановски, лягнуть в зубы первого
подвернувшегося офицера.
Бывало, он стоял на юте и обращался с пламенной речью ко всем, кому
случалось быть рядом, вымямливая слова сквозь больные десны, словно рот
забит фланелью. Когда раны во рту зажили, ему поднесли сверкающий уставной
комплект из нижнего и верхнего протезов. "О Боже!" -- взревел он и чуть было
не выпрыгнул за борт, но ему помешал негр-гаргантюа Дауд.
-- Эй, дружок, -- сказал Дауд, держа Шныру на весу за голову и с
любопытством изучая эту смесь робы и отчаяния, чьи ноги молотили воздух в
ярде над палубой. -- Куда ты собрался и зачем?
-- Слушай, я хочу умереть, вот и все! -- закричал Шныра.
-- Ты что, не знаешь, -- сказал Дауд, -- что жизнь -- это самое ценное,
что у тебя есть?
-- Ох, ох! -- ответил Шныра сквозь слезы. -- Это еще почему?
-- Потому что, -- промолвил Дауд, -- без нее ты был бы мертв.
-- Ох, ох! -- сказал Шныра. Он раздумывал над услышанным неделю. Потом
успокоился, его снова стали отпускать в увольнения и вскоре перевели на
"Порывистый". Через пару дней соседям Шныры по кубрику каждый вечер после
отбоя стал слышаться странный скрежет, доносящийся с его койки. Так