"Валентин Пикуль. Слово и дело (Книга 1, "Царица престрашного зраку")" - читать интересную книгу автора

Курляндского), красавец писаный, бабник ловкий. Вынул он из собольей муфты
пакет, промолвил вкрадчиво:
- Ея светлость Анна Иоанновна, герцогиня Курляндии и Семигалии,
изволят писать высоким господам министрам.
- Ежели ея светлость, - отвечал Маслов, - вновь о денежных дачах
печется, так тому вряд ли бывать, ибо господа министры верховные в деньгах
сами весьма озабочены.
Левенвольде кивнул, и две громадные серьги в ушах дипломата брызнули
нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло вокруг от
множества бриллиантовых перстней.
- Курляндия, - произнес посол, - маленькая и бедная, а Россия большая
и богатая... Ея светлость Анна Иоанновна немного и просит от щедрот
русских... Червонцев стоне более!
Стали собираться министры. Пришел, на трость опираясь, старый канцлер
Гаврила Иванович Головкин, и сразу на икону письма холуйского полез -
целовал Христа в тонкие пепельные губы. Явился следом приветливый Василий
Лукич князь Долгорукий, версальский баловень, иезуит тайный, пройдошистый.
Притащился, вынув из ушей вату, вице-канцлер барон Андрей Иванович
Остерман - человек иноземный, и вату отдал Степанову.
- Куды-нибудь брось ее, - сказал Остерман по-русски. Показался
старейший верховник князь Дмитрий Михайлович Голицын, и Анисим Маслов
разоблачал князя от шуб, а старик Голицын, долгонос, быстроглаз, поцеловал
Маслова в высокий лоб умника.
- Спасибо, сыне мой Анисим, - поблагодарил за услугу.
Позже всех прикатил из Горенок князь Алексей Долгорукий, и Верховный
тайный совет начал работу...
- Как быть? - вопросил Степанов. - Герцогиня Курляндская из Митавы
слезьми худо плачется: посол граф Левенвольде с петухами "петичку" принес;
пособить просит - деньгами или припасами!
- Охо-хо, - завздыхал Дмитрий Голицын. - Где взять-то? Русь и без
того поборами догола выщипана.
Остерман поглядывал на всех из-под зеленого козырька.
- Поелику, - сказал он, - туману подпуская, - герцогиня Анна суть от
корени царя Иоанна, а сестрицы ее Екатерина и Прасковья на Москве от нас
удовольствие имеют, то и почитать сие нам убытка не обнаружится... Dixi! -
закончил Остерман по-латыни.
- Чего, чего, чего? - очнулся от дремы канцлер Головкин.
Василий Лукич прыснул в кулак смешком ребячливым.
- Уж ты, ей-ей, прости меня, барон, - сказал он Остерману. - Но тебя
разуметь трудно: дать на Митаву или не давать?
Остерман через козырек всех видел, а его глаз - никто.
- Оттого, князь Василий Лукич, не разумел ты меня, - заговорил он
обиженно, - что язык-то российской не природен мне. Да и невнятен я ныне
по болести своей - давней и причинной.
Князь Алексей Долгорукий показал свою ревность.
- А коли так, - зашпынял он Остермана, - коли языка нашего не
ведаешь, так на кой ляд ты, барон, вызвался нашего царя русской грамоте
обучать? Или тебе, вице-канцлеру, делать нечего?
Старый канцлер Головкин скандал учуял и сразу затрепетал.
- Дадим на Митаву или не дадим? - вопросил дельно. И тогда поднялся