"Аркадий Первенцев. Гамаюн - птица вещая" - читать интересную книгу автора

Парранским. - Только прошу запомнить, моя фамилия произносится и пишется с
двумя "эр". Паранские с одним "эр" имели сахарные заводы на юге, пускались в
сомнительные предприятия и... как вы понимаете, отшелушились от нашей
системы. Я никакого отношения к ним не имею и в родстве с ними не состою.
Мой отец знал Мамина-Сибиряка, служил в Екатеринбурге, его имя Илья
Андреевич, мое - Андрей Ильич. Я тоже служу молоху, как и мой тезка Андрей
Ильич Бобров. Доводилось читать Куприна?
Николай Бурлаков ежился под этим пристальным, испытующим взглядом
фаянсовых глаз, стыдливо краснел, когда вопросы ставились с полной
бесцеремонностью. Никогда в жизни он не слыхивал ни о каких Парранских, ни с
одним, ни с двумя "эр", Куприна читал, однако ни фамилии, ни тем более имени
и отчества главного героя не запомнил. Екатеринбург теперь, кажется,
Свердловск. А что касается знакомства папы этого рыжебрового и
краснобородого служителя молоха с Маминым-Сибиряком - врет, без зазрения
совести врет.
Будь тут Кешка Мозговой, он ответил бы, за словом в карман не полез. Он
сумел бы точно так же положить ногу на ногу, откинуться на спинку дивана и
закурить с фасоном, оттопырив мизинец, и этим же мизинцем небрежно и ловко
сбросить пепел.
Но рядом Кешки не было. До Жоры Квасова - еще далеко. Жора Квасов
по-братски пригласил Николая не куда-нибудь, а в Москву. Письмо с адресом
лежало в левом кармане гимнастерки. Квасов с присущей ему прямолинейностью и
радушием предлагал другу обосноваться в Москве, не забираться снова в
деревню, хотя дела там идут в гору, текут туда машины из Харькова,
Ленинграда и Ростова-на-Дону. Жора обещал устроить Николая на фабрику,
познакомить с "рено" и "Веревочкой". Что означали последних два слова,
Николай так и не мог разгадать.
Миновали Украину. Дневная сутолока, песни, разноголосица уступили место
сонному бормотанию и храпу. В коридорах не протолкнуться: люди сидели,
привалившись друг к другу, прикорнув у стенок. В вагоне затопили добытым в
пути углем. Стало теплее. Кисло запахло просыхающая одежда. Угрюмые дядьки,
ввалившиеся в купе после Артемовска, наелись лука и сала, свирепо обсудили
вопрос о каких-то гадах, не то подкулачниках, не то троцкистах, мешавших
развиваться колхозу согласно партийным решениям, и, подложив под головы
мешки и сапоги, улеглись спать на верхних полках.
Парранский раскрыл несессер, молча стал подпиливать ногти. Рыжая
бородка закрыла шею, резче обозначились глубокие пролысины в его реденьких
волосах. Теплый свитер с серыми матовыми пуговками свободно сидел на его
некрупном, хорошо упитанном теле. Такие вот устроенные, хорошо одетые и
сытые люди всегда вызывали в Бурлакове двойственное чувство уважения и
зависти. В восемнадцатом такого бы "рубали" только за его внешний вид, в
двадцатом потащили бы в первое же вокзальное Орточека, а сейчас никому до
его внешности нет дела. Никто не назвал буржуем, никто пальцем не потыкал.
Люди заснули, свалились как мертвые. Одежонка на них, ежели разобраться,
ветхая, обувка и того хуже. У каждого впереди Урал, Сибирь, Дальний, тайга,
апатиты, руда, шахты...
Парранский перестал шуршать пилочкой, поднял глаза и, не меняя позы,
по-прежнему подогнув маленькие ножки, сказал:
- Крепкая же должна быть вера у всех этих людей...
Бурлаков переспросил осторожно: