"Аркадий Первенцев. Гамаюн - птица вещая" - читать интересную книгу автора

грудь.
Комвзвода Арапчи, жестокий службист и смелый наездник, с наслаждением
наблюдал за разыгравшейся сценой - с некоторых пор он возненавидел Жору
Квасова. Арапчи был старшиной школы и растрачивал всю свою неукротимую
энергию потомка кочевых цыган и свой мстительный, озлобленный характер на
воспитание порученных ему курсантов. Кто-кто, а Арапчи мог вытянуть из
человека все жилы, заставить беспрекословно выполнять любое приказание. Все
личное оставалось за пределами казармы, манежа и просторного двора
кавдивизии, обнесенного монументальным кирпичным забором.
Арапчи презирал Мозгового за плоскую грудь, вялые мускулы и
изворотливый ум и в конце концов загнал его в каптерку. Квасовым же в душе
восхищался: и ловкостью его, и яркой мужской красотой, и умением схватывать
и исполнять приказания на лету. Арапчи выбрал этого молодого рабочего парня
из десятков других и сделал его своею правой рукой. Квасов легко вышел в
отличники, лучше многих рубил, выкидывал разные фортели на вольтижировочном
седле, пленяя простодушных шефов текстильщиц, метко стрелял, крутил на
турнике "солнце", чего только не делал Жора Квасов! Арапчи души в нем не
чаял. И вдруг любовь превратилась в ненависть. Как позже выяснилось, Квасов
отказался "тянуть" своих товарищей, в общем, не вышло из него правой руки
старшины. Его списали в пульэскадрон, на тачанку, а потом уволили в запас
рядовым.
Спустя год был уволен в долгосрочный отпуск и его друг Николай
Бурлаков.
И вот Наивная, темно-гнедая кобылица венгерских кровей, последняя
память о дивизии, осталась далеко-далеко позади. В ушах Николая еще слышится
ее ржание.
...Поезд пересекал Донецкий бассейн в сплошной мутной пелене студеного
осеннего дождя. Через окна вагона проникали едкие запахи паровозного дыма.
На перронах толпились мокрые люди с мешками и сундучками. На лицах будто
вырублена железная решимость попасть в поезд, а раз попал, то и доехать до
места. В сброшенных с плеч мешках похрустывали сухари. В дерюжки аккуратно
завернуты топоры и пилы. Строители шли со своим инструментом на Магнитку, в
Кузбасс, в Сибирь.
Никто не жаловался, не скулил, не надоедал своими лишениями и горечью.
Ели хлеб, пироги с картошкой и рыбой, отрезали острыми, как бритвы, ножами
ломтики от больших кусков сала, потом бережно прятали сало в холстинку.
Кое-кто прикладывался и к баклагам. В нехитрой крестьянской таре хранился
свекольный первач.
Читали газеты, верили каждому слову, запоминали цифры. Капитализм был
обречен, будущие строители заводов и домен не сомневались в этом. Твердо, на
крепчайшей основе, стояла только одна шестая часть суши. То, что было
задумано в расчете на пять лет, проворачивали в три года. Разбуженная
энергия народа обрушивалась на лопасти мощных турбин и вертела их.
Молодые люди с кимовскими значками орали песни с такими дерзновенными
словами, что мороз пробегал по коже. Судьбы их складывались вместе с эпохой.
Их матери подавляли в себе сомнения и жалость, штопали сыновью одежонку в
дорогу, выплакивались в одиночку, а к детям выходили с сухими глазами.
- Удивительный народ! Пятнадцать лет кипит как в котле, и хоть бы
что! - приподнимая рыжие брови и неподвижно уставясь в невозмутимое лицо
Бурлакова, говорил его вагонный попутчик, назвавшийся инженером