"Аркадий Первенцев. Гамаюн - птица вещая" - читать интересную книгу автора

- Какая вера?
- Вера в самих себя... Ведь они ополчились на капитализм. Для вас
капитализм - это гниль, развал, одна нога в пропасти и прочее. А ведь я был
за рубежом. Вот мы тащимся сейчас по России, темно, поглядите - ни одного
пятнышка света. А там читать ночью можно. Бешеный электрический свет. Улицы
как потоки. Машины, огни... Жрут вволю, пляшут, в рессорных плавных
пульманах пересекают страну. А мы... Строим, конечно, строим везде.
Магнитную гору решили перелопатить на сталь. Кузбасс. На Днепре, у
запорожских могил, - ГЭС, в Березниках - химия, в Саратове - комбайны, в
Нижнем Новгороде, в торфах Монастырки, - автозавод; шарикоподшипники,
трубчатки, крекинги, самолеты, станки, спецстали... Все верно, все нужно.
Подшипник выскакивает из автомата упругий, красивый, блестит, сволочь! А
человек? Черный, с землистым лицом, полуголодный, одетый черт те во что,
пахнет-то от него как!.. - Гримаса страдания передернула лицо Парранского.
Он говорил искренне, не издевался. Казалось, он обращался не к Николаю, а к
самому себе. - Мы слишком много молчим. Уверяю вас, это не от глубокомыслия.
Мы обмениваемся соображениями только с трибун или на совещаниях и большую
часть нужного нам скрываем, опасаемся друг друга, боимся улучшать или
видоизменять. У меня есть дельные мысли. Конечно, я могу ошибаться, но я
должен их высказать. Пусть это покажется бредом. Но и в бреду выбалтывают
иногда важные вещи... С полки прохрипел полусонный голос:
- Хлопцы, чи вы еще не набалакались? А нет, то хоть ланпу прикройте
газеткой...
- Извините, товарищ, - сказал Парранский и зашуршал газетой.
- Я-то шо... Я ничего, ребята. Не могу на боку спать, сердце болит и
зжога. Потому и прошу. Не набалакались, пожалуйста... Извините... - Бурливый
басок превратился в бормотание - дядько дал храпака.
Парранский улыбнулся и, уловив заинтересованность спутника, спросил
его:
- Вы не расположены последовать их примеру?
- Нет.
- Я не люблю односложных ответов, молодой человек, - несколько обиженно
заметил Парранский. - Поезд объединяет на короткий срок случайных людей и
так же быстро и навсегда их разъединяет. Человек сошел с поезда - и канул в
бездну. Больше никогда вы его не увидите, никогда... Странно и отрадно. В
поезде можно быть откровенным. Вспомните, вы о чем думали, когда сидели у
окна и смотрели на терриконы? Я заметил на вашем лице следы грусти. Мне это
понравилось. Наша молодежь мало грустит, она скачет, поет, бодрится. Итак, о
чем вы думали?
- Я думал о Наивной, - просто ответил Бурлаков, покоренный искренним
тоном своего попутчика. - Наивная - это всего-навсего лошадь. Я сам обучал
ее, объезживал, научил многому и потом расстался с ней... Увольняясь, мы,
кавалеристы, по традиции едем на станцию железной дороги на конях. Если
много уходящих из армии, дают оркестр. Мало - ограничиваемся товарищами и
своими командирами. Наивная провожала меня. Ржала. Мы это называем -
плакала... Вот о чем я думал. О том, что я больше никогда не увижу Наивную.
Парранский задумался. Веки его опустились и чуть-чуть вздрагивали при
толчках вагона. За окнами по-прежнему бежала равнина. Кажется, это
среднерусская земля. Бурлаков заметил: губы у Парранского свежие, молодые и
сложены, как у раздосадованных капризных детей. Вот у сестренки Марфиньки