"Евгений Андреевич Пермяк. Бабушкины кружева (сборник) " - читать интересную книгу автора

и было. На Тимофее держалось главное и единственное богатство Конягина -
лошади.
Конягин, умный и деятельный мужик, нажил свой достаток на полукровных
конях. Скрещивая с мелкими выносливыми сибирскими лошадками привозных
породистых коней, он добился немалых успехов. Я сам лично читал указание из
Москвы, где говорилось, что "деятельность Конягина следует считать
общественно полезной и перспективной". Поэтому хотя Конягин и числился
кулаком, а облагался умеренно. После всех реквизиций, мобилизаций и
добровольных поставок у него осталось голов сорок хороших коней. Забегая
вперед, следует сказать, что умный Конягин вовремя подал заявление об
изъятии его табуна в пользу государства, с тем чтобы учредить настоящий
конный завод при его участии. И это было сделано.
Короче говоря, об этом человеке у меня осталось в конце концов хорошее
впечатление. К его чести следовало отнести и то, что он нескрываемо желал
своего работника, батрака Тимофея, назвать милым зятем. Но дочка Конягина
Анфиса, выросшая без матери, уже в шестнадцать лет повела себя так шумно,
что это стало слышно и в соседних деревнях.
Анфиса всяческими способами старалась приблизить к себе Тимофея, даже
однажды она велела ему натереть ей дегтярной мазью поясницу, на что
жаловался мне и Саламате "коренной конь" Конягина. За ослушание
сумасбродная Анфиса могла прогнать Тимофея. А с потерей места у Конягиных
Тимофей потерял бы и деревню Полынную, где он хоть изредка, да мог видеться
с Саламатой.
Саламата, высокая, сильная, хорошо сложенная девушка, с напускной
грубоватостью в обращении с людьми, была нежнейшим существом. Умея отвечать
братьям на мужскую брань мужской бранью, она навзрыд плакала, когда я
рассказывал ей сказку о царевне Лягушке или о Золушке.
Меня Саламата, думаю я, любила больше всех других в их доме. Она
хозяйничала в моем сундучке, приводила в порядок мое небогатое белье, тайно
подарила мне носки из верблюжьей шерсти, шарф, опояску. Она всегда
сохраняла для меня стаканчик "первача", который бывал так дорог, когда я,
промерзнув на ста морозах в долгих разъездах, возвращался домой.
Саламата не скрывала от меня свою любовь к Тимофею. Я ей был нужен как
поверенный сердца, как брат, понимающий ее и сочувствующий ей.
- Уж так-то я его люблю... так-то люблю, что даже стыда не чувствую
при нем. Сама первая целую его. В губы, в глаза, в щеки и за ухом... Будто
не кто-то, а я родила его давным-давно, а потом умерла, истлела и заново
появилась на свет девкой, его суженой. Таких чудес даже в твоих сказках
нет...
Переведет, бывало, Саламата дыхание, расправит на себе кофту,
стесняющую переполненную чувствами ее грудь, и примется снова рассказывать:
- Моих братьев золовки тоже любят... Но любят они их вроде бы как для
самих себя... А его я для него люблю. И скажи он мне: я, мол, с Анфиской
Конягиной должен принять закон... проверю, поверю и слова не скажу. Спичек
наемся, под болезнь дело подведу, чтобы совесть его была чистой, а его
счастливым на свете оставлю... У Тимошки не только поганого слова нет, у
него даже думы голубиные. Где бы ни где хочется ему гнездо для меня свить,
чтобы я моих деток для него вырастила. Ох и детки же будут у нас... -
закрывает вдруг Саламата лицо и заливается звонким смехом ни с того ни с
сего, начиная ерошить мои волосы, а то и обнимать меня, а потом обязательно