"Алексей Павлов. Отрицаю тебя, Йотенгейм! (Должно было быть не так, #2) " - читать интересную книгу автора

крыса, будто опасаясь, что не выпустят.
На смену уходящему тут же приходит другой, двоим-троим постоянно не
хватает места, но ко мне это не относится. Никто не договаривается, кому
спать, кому бодрствовать, это происходит само собой (в строгих хатах и у
полосатых кто хочет может прилечь на свободную в данный момент шконку),
нельзя сказать, что ущемляются права слабого, нет, учитывается состояние
здоровья каждого арестанта и его положение, которое тем прочнее, чем дольше
арестант на тюрьме.
К денежному пирогу, видимо, были допущены все-таки не все: тощая и
злобная врачиха старалась уличить меня в симуляции, устраивая неожиданные
медосмотры, хотя при наличии рентгеновского снимка позвоночника это было
бессмысленно (но и снимок пару раз теряли; продавали, наверно). Медосмотры
ее разочаровывали, т.к. всегда на мне обнаруживался затянутый бандажный
пояс, носить который здоровому человеку терпения не хватит. Через адвоката
стали приходить известия, что я подбиваю арестантов к неповиновению и требую
от персонала привилегий. Замкнувшись, я учил наизусть словарь немецкого
языка и жадно вчитывался в хрестоматию по литературе, найденную под
кроватью. Откровением прозвучало с грязных потрепанных страниц стихотворение
Симонова "Жди меня и я вернусь" символ переживаний в неволе. "Можно я
почитаю?" обратился ко мне парнишка, недавно зашедший в хату как призрак, а
теперь повеселевший. Выходя на уколы, я видел, как ему хмурый врач в военной
форме с наброшенным поверх халатом проткнул в коридоре иглой от шприца
легкие, и через пластиковую трубочку в банку потекла коричневая жидкость.
Воды из легких парню откачали 5 литров, и он ожил, рассказал, как в Бутырке
на него не обращали внимания и согласились сделать флюорографию только когда
стал отключаться по-серьезному. С его лица сошла бледность, блестящим
счастливым взглядом он всматривался в горизонт. Прочитав книгу, он сказал:
"Я знаю, что теперь делать. Я буду учиться" и внимательно слушал мои
рассказы о литературе. Зашел еще один юный арестант. Этот вкатился в хату
как счастливый школьник, сдавший все экзамены. Еще не захлопнулась камерная
дверь, а уже начался возбужденный рассказ о приключениях: как поймали после
четырех лет в розыске; не выдержав, парень позвонил матери по телефону,
сказал, что зайдет на пять минут, тут его и взяли (прослушивание телефонов с
советских времен остается одним из самых действенных способов слежки, на это
государство денег не жалеет один черт народные что бы там ни говорили об
обратном. Рассказал, как повезли на следственный эксперимент на берег
водохранилища, как, будучи в наручниках, дернул через капустное поле.
"Прикольно! Я бегу, мусора стреляют... Не попали. Но догнали. Прикольно!"
Рассказал и о том, как вертухай отмочил его на сборке до полусмерти за то,
что отказался отдать кожаную куртку, подарок матери. Без тени страха
повествовал: "Вертухай меня на этапе в Бутырке увидел, ага, говорит, на
больничку съехал, ничего, я тебя подожду, приедешь на сборке повстречаемся.
Прикольно! Жаль только, здесь не надолго. Но ничего, теперь будет легче. А
пока хоть на рогах посижу перед Бутыркой". Под рогами подразумевалось
деревянное сиденье на унитазе, старательно обтянутое грязными тряпками вещь,
для тюрьмы невиданная. В предыдущей, большой, камере, которую врачи называли
общей, и где народу было вдвое меньше, чем коек, отчего на общую она совсем
не походила, был просторный дальняк вокзального типа, там можно было
помыться, накипятив воды; в камере с унитазом это сложнее, в некоторых,
например в девять четыре на Бутырке, вовсе мыться было нельзя из-за