"Алексей Павлов. Отрицаю тебя, Йотенгейм! (Должно было быть не так, #2) " - читать интересную книгу автора

перенаселенности и напряженности отношений. Унитазы отдельная тюремная
песня, на сборках они такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать, на
спецу поприличнее, а на общаке смердят по определению, будучи в употреблении
круглые сутки. Не то что прикасаться, но и приближаться к ним не хочется.
Вот и порадовала парня столь исключительная возможность, хотя и вряд ли
можно разделить его радость. Иногда канализация используется для дороги. То
есть из верхней хаты в унитаз проталкивают на веревке "коня", вытаскивают
через очко в нижней хате, выловив удочкой или рукой, после чего, протягивая
эту веревку, переправляют через канализационную трубу грузы, запаянные в
полиэтилен. Неплохим переговорным устройством служит иногда и раковина, в
нее можно говорить, и слышно из нее неплохо. Кроме насущных потребностей,
столь замысловатыми путями поддерживается и жажда общения характерная черта
арестанта. Постепенно обнаружилось, что хата полна молодежи, пара лежачих,
пара с водой в легких, остальные как обычно (за деньги). Атмосфера
беззаботная. Но как-то раз ближе к ночи открылись тормоза, и вертухаи внесли
мужика без сознания. Что он умрет, было ясно сразу. Тот, предыдущий, тоже
был по-особенному бледен, точно как этот. Наутро в камеру зашла врач, моя
лечащая, и долго пыталась привести мужика в чувство, сокрушаясь, что нет
нужного лекарства; обычно врачи в камеру не заходят, что бы в ней ни
случилось. "Володя! Володя! Ты меня слышишь? Володя! Не уходи, оставайся
здесь!" говорила женщина, теребя больного по щекам, но тот хрипел и явно
оставаться отказывался. Женщина ушла, вернулась, сделала больному укол. "Что
с ним будет?" встревожилась молодежь. "Ничего. Все будет нормально"
отрешенно ответила уходя врач. Сначала мужик притих, но через несколько
часов застонал, заметался, был пристегнут наручниками к кровати, чтоб не
ползал, ночью забился в агонии и умер. До проверки труп оставался в камере.
После проверки все молча курили, разговор не клеился, а к полудню снова
открылись тормоза, и вертухаи с больничным шнырем внесли еще одного, и было
ясно, что и этот не жилец. Его тоже поместили на ближнюю к дверям кровать,
можно сказать кровать смертников. "Опять к вам, сказала врач, взглянув на
меня. Ничего не поделаешь лучшая камера, пусть хоть здесь немного побудет".
Лучшая это значит менее грязная, благодаря тому, что кто-то в ней сидит
долго и хоть как-то заботится о чистоте. В нашем случае мы приобщили к труду
бомжа, предварительно заставив его постираться и помыться. "Ты хоть в тюрьме
побудь человеком" наставляли его арестанты, и он послушно становился им.
Принесенный в хату мужик бредил громко, на кого-то кричал, кого-то
звал, с кем-то не соглашался, упал с кровати, корчился на полу в судорогах,
будто его раздирали бесы, старался ползти к решке, обильно исходя
отвратительной и почему-то вызывающей у всех страх пеной изо рта. Подойти к
нему не решался никто, и он как живой кошмар выполз на середину, загребая
скрюченными пальцами воздух и со скрежетом царапая иссиня-черными ногтями
пол. Достучались в тормоза до вертухая, и тот оказал первую помощь, т.е.
отволок мужика за ногу к двери и приковал наручниками к кровати. Таков удел
умирающего в тюремной больнице. Конец ХХ века, Москва, Россия, Президент,
интенсивно интегрирующийся в Европу и толпа мохнатых и лысых монстров за его
спиной, вожделенно готовая воткнуть свою задницу в грязно-кровавую лужу на
троне, являющим собой ночной горшок из чистого золота; а что в горшке? Вся
страна. Если когда-нибудь я доживу до свободы, пешком уйду, уползу, убегу,
что угодно. На вас, дорогие россияне, я уже насмотрелся. "Нет! Что вы!
воскликнет читатель, все люди одинаковы, Вы заблуждаетесь! Наши люди даже