"Алексей Павлов. Отрицаю тебя, Йотенгейм! (Должно было быть не так, #2) " - читать интересную книгу автора

отстаивал. В результате получилась темная гадость, которую набрали в баян,
предварительно продезинфицировав его холодной водой из-под крана, и стали по
очереди колоться, не испытывая в маниакальном стремлении ровным счетом
никаких опасений. Обколовшаяся хата поймала приход и выглядела, как после
Бородинского сражения. Я чувствовал себя неуютно и с неприязнью ожидал
дальнейших движений, в любой момент хату могли пустить под дубинал, невзирая
на то, что это больница. Мой статус никак не соответствовал создавшемуся
положению; или меня подставляют, или я буду переведен в другое место.
Оправдалось второе предположение: заказали с вещами, и я оказался в
маленькой, на восемь коек, часть из которых, как шконки, друг над другом,
конечно же, грязной и заполненной тараканами, камере, где, впрочем, несмотря
на то, что народу было больше, чем коек, расположился на удобном месте под
решкой, и стал привыкать к новым людям. После просторной хаты сужение
пространства болезненно отзывается на самочувствии, и ненависть к тюрьме
вспыхивает с новой силой, отвращение становится невыносимым, но - это
обычное состояние арестанта.
Первая ночь на новом месте - бессонная. Все приглядываются к тебе, ты
ко всем. Контингент средний, поэтому разговаривать не обязательно, но уши не
заткнешь (а иногда хочется), и я слушаю парня из Смоленска, который
рассказывает о том, что прошлой ночью в соседней хате молоденький парнишка
всю ночь ебал матрас, меняя позы и разговаривая с ним как с женщиной, а под
утро собрал свои вещи и поджег их, оставаясь голым, а когда в хату влетел
мусор, - бросился на него с иголкой, воображая что это шпага. Мусор
применил "черемуху" - слезоточивый газ, и вся хата получила заряд бодрости.
Наверно это был тот малый, которого я видел на продоле, идя с вызова от
адвоката. Женщина в белом халате спрашивала, зачем он ел спички, а парень
убежденно и тоскливо отвечал: "Чтобы поседели волосы". И убедительно
отвечал. Или артист, или крыша съехала. Или то и другое. Однако никто в хате
к этому с иронией не отнесся: гарантий нет ни для кого. Есть возможность
порадоваться тому, что ты еще в своем уме. По этому случаю, смоленский начал
радоваться жизни, как умел, т.е. стал рассказывать анекдоты. Рассказывал он
их до утра, без передышки, выбирая самые грязные; я и не знал, что их
столько. Иногда рассказчик все же утомлялся и брал музыкальную паузу. --
"Тихо у нас в лесу, - радостно пел он известные народные куплеты, - только
не спит барсук. Яйца барсук повесил на сук, вот и не спит барсук". На устное
народное творчество откликнулся лишь кто-то один, остальные молча терпели.
Но поддержки оказалось достаточно. Завернув очередную похабщину в стиле
дебильного натурализма, смоленский глумливо смеялся и с новой силой запевал:
Тихо у нас в лесу,
только не спит лиса.
Знает лиса, что в жопе оса,
вот и не спит лиса.
Когда маразм достиг апогея, в хате пели на два голоса:
Тихо у нас в лесу,
только не спят дрозды.
Знают дрозды, что получат пизды,
вот и не спят дрозды.
Ближе к утренней проверке смоленский иссяк, а я не понимал, в какой я
больнице, и в голове навязчиво сидела одна из песен:
Как Ивану Кузмичу