"Алексей Павлов. Отрицаю тебя, Йотенгейм! (Должно было быть не так, #2) " - читать интересную книгу автора

иначе, то так, но я уйду из тюрьмы. Мир обычный встал на ребро, как монета,
предметы засветились яркими фосфорическими красками двойного образа - вот
они, эйдосы Платона! Каждый предмет носит в себе свой образ, и можно
воздействовать на образ, чтобы поменялся предмет. Нет, я выйду отсюда. Уже
пронесся над Москвой тот мистический ураган, что зародился неизвестно где и
лезвием разрезал Москву пополам, пронесся, поднимая в воздух металлические
гаражи, снося крыши, срезал кресты с куполов Новодевичьего, с корнями вырвал
деревья у подъезда моего дома, разметал рекламные щиты на Тверской и, как
монеты в ладонях, потряс Матросскую Тишину: задрожали стены, погас свет,
зловещий и радостный гул нарастал, и воздушные вихри заиграли железными
пальцами на струнах тюремных решеток. В наступившей темноте арестанты стояли
как в церкви и кто-то с надеждой произнес: "Может, тюрьма развалится..." "Я
выйду отсюда" - говорил я себе, но тюрьма оставалась сильнее.
Играть в карты я мог до бесконечности и сожалел, если не хотел играть
Сергей. Арестанты сторонились нас, в игру категорически не вступали.
Выигрывать мне нравилось, а Сергей от частого проигрыша мрачнел и брал
паузу. - "Ты чего? - изумлялся я, - мы же время коротаем". - "Цепляет"
-- признавался Сергей, и приободрялся при выигрыше. Откуда-то у него вдруг
появилась книга Меллвилла. - "Жаль, неинтересно" - прокомментировал он, а
я взялся читать и оказался как во сне. Тюрьма исчезла, и сон был хороший,
каких не было со времен воли, разве что наяву. Впрочем, и этот был наяву.
Прожитая жизнь ничем не отличается от прочитанной книги, как невозможно
отрицать и то, что ты живешь, если не всегда, то долго: разве ты можешь
сказать, что однажды родился? Нет, скорее жил и раньше. Будучи арестантом,
легко понять, как можно бояться вечности, вот мы и думаем, наверно, что
рождаемся и умираем.
В зависимости от контингента обстановка в хате меняется. То все общее,
и чай, и сахар, и сигареты, то каждый за себя или с кем-то, семьи на
больнице сформироваться не успевают. Мы же с Серегой, как больничные
старожилы, старались помогать друг другу: то ему через решку придет груз, то
ноги (мусора, шныри) в кормушку передадут посылку от многочисленных знакомых
каторжан, или мне повезет пронести что-либо от адвоката или придет передача.
Во всяком случае, две пачки сигарет с каждого вызова - это обязательно. А
то, что сигареты - "Парламент", дорогие и хорошие, подымет авторитет любого
арестанта. С появлением Ирины Николаевны стало не так голодно, каждый раз
она приносила бутерброды и сок, но проблема оставалась. Сергей, как старый
арестант, стойко переносил чувство голода, а я вообще лишь недавно обратил
внимание, что оно что-то значит, но с крепнущей надеждой возвращалось
желание этого чувства не испытывать. В основном мы заглушали его сухарями,
благо невкусного невольничьего хлеба на больнице давали много. - "От
баланды х.. толстеет" - грустно и назидательно шутил Сергей, доставая с
решки завернутые в грязную тряпку остатки сала (подоконник на решке служит
холодильником). За решкой была какая-то погода, по хате гулял морозный
ветер, круглые сутки мы были одеты во все, что было. Заглянула в хату
лечащая. Все уважительно встали, я не смог (прихватило). Не подняться при
посещении врача может значить рассердить его, последствия чего ясны. Я
забеспокоился, но подняться не смог.
Что, холодно тут у вас?-- спросила врач. - Пора поставить рамы. Я
распоряжусь.
В этот же день хозбандиты под ее личным руководством поставили рамы со