"Алексей Павлов. Отрицаю тебя, Йотенгейм! (Должно было быть не так, #2) " - читать интересную книгу автора

забарабанили в тормоза, вертухай их раскрыл, и на продол вышел некто
совершенно голый. - "Хорошенькое дело, - сказал вертухай, в раздумье глядя
на такое явление. Вышедший молчал и почему-то глумливо улыбался. Под ноги
ему на продол кто-то вымел веником трусы. Такая вот тут стоит матросская
тишина.
Но вот мы на больнице. Возносимся на седьмой (черт его знает, память
уже изменяет, может и на пятый) этаж, где расположено - ах как сладко
звучит это название! - второе терапевтическое отделение. Видимо, похожие
чувства испытывают все, кому посчастливилось попасть на больницу, что видно
всегда по лицам вновь прибывших: они торжествуют. И когда я оказался на
этаже (естественно, пешком) в светлом коридоре с дверями по одну сторону и
окнами в город по другую, я понял, что теперь точно выйду из тюрьмы --
вопрос времени; но не лет, а месяцев; так мне казалось. Наконец-то Косуля не
обманул, а значит, проиграл. Пока в замке кряхтел ключ вертухая, думалось о
том, что с этой минуты начинается новый этап тюремной жизни, вдруг
захотелось убрать руки из-за спины, сказать вертухаю "пока", не спеша
спуститься по лестнице на первый этаж, выйти в город и пойти домой. Даже
мелькнуло опасение, что нет денег на метро. Желание было настолько простым,
без какой-либо экзальтации, что потребовалось несколько секунд напряженного
размышления о том, почему этого сделать нельзя. Шагнул в камеру. Довольно
странное сочетание слов - больничная камера, не правда ли? Но так оно и
было. Камера была большая, так называемая общая на больнице, по стенам
уставленная двухэтажными кроватями, а в середине кроватями одинарными, слева
дальняк, как обычно, отгороженный занавеской из простыней, а в данном случае
еще невысокой стенкой и пустой кроватью. Народу было вполовину меньше, чем
кроватей, что само по себе удивительно: только на Матросске и Бутырке как
минимум шестнадцать тысяч страждущих больницы арестантов, а еще есть
Капотня, 5-й изолятор, Петровка. (В Лефортово своя больница). На меня никто
не обратил внимания. Оглядев камеру, я оценил обстановку следующим образом:
контакт нужно установить, в первую очередь, вон с тем здоровенным парнем
характерно уголовного вида - этот явно принадлежит душой и телом
преступному миру, и, наверно, в хате лидер (смотрящих в хатах на больнице
нет; есть смотрящий за положением на всей больнице, на тубонаре). Остальные
в хате выглядели как мелкие сошки. Кто-то в углу у окна прятал лицо за
пологом; странно, но бывает: может, крыша ползет. Проблем с местами нет.
Выдержав паузу, в течение которой никто мне не сказал ни слова, я поставил
баул на пустую кровать и объявил:
Алексей Николаевич Павлов. Статья 160, часть 3, от пяти до десяти,
Бутырка, на тюрьме полгода. Какое положение в хате? С кем можно поговорить?
Не отозвался никто, что ничуть не смутило, и даже обрадовало, но тут
резко отодвинулась занавеска в углу у окна, с нижней кровати встал арестант,
прятавший лицо, на котором отразилась целая гамма переживаний, где не
последним был страх, и решительно пошел в мою сторону.
Е....-копать! - изумился я, - Вова! Какая встреча! - от
неожиданности я несколько минут громко матерился, соображая, как себя вести,
одновременно приводя камеру в полное расположение к себе.
Это был Вова Дьяков. Тонкий мусорской ход. Мне ничего не стоит сейчас
же, немедленно поднять вопрос о Вове, как о подкумке и гаде, и кто-то,
видимо, на это рассчитывает (и правильно рассчитывает!), но я делаю вид, что
все в порядке, чем, безусловно, охраняю свою судьбу. Арестант всегда имеет