"Олег Павлов. Русский человек в XX веке" - читать интересную книгу автора

- вместо того, чтоб проклясть рабское и в человеке и в жизни, раскаивалось
безуховыми да цезарями в своем барстве, а каратаевыми да шуховыми избывало
виноватость за свободу своего-то положения перед порабощенным русским
мужиком. Раба в России это сословие не осуждало и проклинало, а жалело да
любило, делая само рабство уже религиозным, надмирным каким-то состоянием,
видя в рабах святость да праведность. Иван Денисович по Солженицыну
оказывается в конце концов тоже праведником, за праведность все он и прощает
ему, однако из-за плеча этого праведника указал нам уже не раба, а на ч е л
о в е к а - на того, кто "трехсотграммовку свою не ложит, как все, на
нечистый стол". Этот стоик, узник своей совести - такой же русское явление,
что и раб душевный. Солженицын написал этот образ в помощь Ивану Денисовичу,
желая видеть уже двух этих русских людей - праведника и стоика - основой,
твердью. Но что скрепляет своим душевным рабством Иван Денисович? Кажется,
только рабство он и делает в своей душе сильней.
Так по пути ли им?

Солженицын, наделяя Шухова частичкой своей души и прошлого, сам не
обратился в это ж обаятельное рабство своей судьбой: любя шуховых, сострадая
шуховым, и он-то в своей жизни "трехсотграммовку свою не ложит, как все, на
нечистый стол". Но, с другой стороны, Солженицын писал уже в ту эпоху, когда
как сахар в кипятке, для большинства русских людей растворилось понятие
Родины, понятие их русскости и общности как народа. У одних не было ничего
за душой кроме советского их настоящего. У тех, кто призывал восстать из
скотского состояния - у стоиков - было сильным убеждение, что все они жили в
советское время не на своей родной земле, а в "системе", в "коммунистичекой
империи", будто с рожденья надо знать, что та земля, где ты родился по воле
Божьей - это не родина, а чужое тебе "системное" образование, где уже
затаился в твоем же народе внутренний враг, душитель твоей свободы.
Это отражение зеркальное советского иезуитского духа, воспитывало уже в
людях свободомыслящих ту же чужесть, как у бездомных, - что у них ничего
родного и святого, кроме пресловутой этой "свободы". Солженицыну в Иване
Денисовиче было сокровенным, что этот человек хранил в себе чувство
родины... Все кругом родное, хоть и скотское. Страшно восстать - страшно
рушить родное. Страшно бежать, потому что некуда бежать со своей родины. "Но
люди и здесь живут". Этот камушек и пронес за пазухой Солженицын в
литературу, загримированный для тех и других с "Одним днем Ивана Денисовича"
под мужика. Катастрофу Солженицын почувствовал в том, что некому Россию
полюбить, будто б нету ее у русского человека, родины-то. Катастрофа - это
лагерный русский народ без своей земли и чувства родины, да лагерная русская
земелюшка - без своего народа, что давно уж никому не родина. А с этой своей
простодушной любовью к родине, ко всему родному и делается Иван Денисович
неожиданно стоиком и главным для Солженицына человеком, его-то а т о м о м в
о с с т а н о в л е н и я.

Где находит успокоение, согласие духовное с миром главный русский
человек, где ж его "счастливый день" - это стало развязкой обоих творений,
что власть имеет только в их хрупких, сотворенных пределах. А что, если
попадется в декабристы Безухов? А что, если на другой раз не обманет Иван
Денисович вертухая, пронося что-то запретное на зону? Круги расходятся и
расходятся - не даром замысливал Достоевский "Житие великого грешника",