"Олег Павлов. Русский человек в XX веке" - читать интересную книгу автора

соглашался же он с Толстым так, будто б Каратаев принадлежал не толстовской
эпопее, а самой жизни: он, Каратаев - вовсе не всепрощенец и не такой уж
простодушно "круглый", так вот утверждал Солженицын, он хитрит, ловчит,
понимая по-своему, что в этом мире да по чем... Что же затаилось в
Каратаеве, какая такая душа? Все душевные качества каратаевщины проявляются
ясно, резко в Шухове, принимая вовсе другой смысл.
Является не праведный человек, а "правильный зек". Праведности нет, а
есть правила, неписанные лагерные рабские законы: "Вкалывай на совесть -
одно спасение". Но в том, что делал Каратаев ради спасения, исполняя правила
жизни в бараке, Толстой увидел глазами уже другого своего героя, Безухова -
осмысленность и праведность муравья, что тащит и тащит свою соломинку в
общую кучу, созидая мир и жизнь. Безухов различил мужика в бараке по запаху,
но ведь и мужик без ошибки различил в полутьме, в потерявшем свои сословные
одежды человеке, барина - не иначе ведь тоже по запаху: " - А много вы нужды
увидали, барин? А? - cказал вдруг маленький человек". После делится с ним он
"важнющей" из супа картошечкой, а откуда она у него? почему вдруг-то б а р и
н а подкормил?
Вся суть в том, что вот перед нами два природно русских человека, барин
да мужик; тот, кто ничего не умеет сам себе добыть, и который - всегда себе
заработает, кому "деньги приходили только от честной работы". Служить - это
и есть честная работа душевного раба, а чтобы работать да выживать нужен ему
так вот душевно барин, хозяин.
Тут уже не один атом, а два, в своем соединении: Каратаев - Безухов,
Шухов - Цезарь. Мужики - и через сто лет солдаты, а господа сменяли
профессию; Цезарь не граф и не дворянского соловия, а, видимо, из творческой
интеллигенции, но этот cоветский интеллигент - барин. Что удивительно,
барством не веет от конвоя, от начальства, но шибает от Цезаря, хоть он в
бараке такой же арестант, как и Иван Денисович. Шухов же притягивается
именно к Цезарю как магнитом; как магнитом притягивает во тьме кромешной
барака мужика к барину. Между двумя этими людьми, этими атомами есть такая
вот притягательная сила даже в бараке, потому что Цезарю "разрешили" носить
чистую городскую шапку, а Безухову "разрешили" выбирать в каком балаганчике,
с офицерами или с солдатами сидеть. Француз-конвоир тоже никогда б не
поделился табачком с Каратаевым, а с Безуховым ему есть о чем говорить,
Безухова он угощает как равного. И потому барин так важен становится мужику,
что только через барина может просыпаться и ему крошка табачку: манит
запрещенное, манит та действительная явная свобода, воля, которая в самом
есть только как тайное действие.
Мужик будто б воспроизводит в служении рабском барину свою мечту о
свободе.
Но Цезарь делает то, на что Иван Денисович, работяга, неспособен уже
нравственно: Цезарь устроил себе и в бараке полубарскую жизнь тем, что "смог
подмазать начальству", а еще потому, что вовсе-то не постыдился взять в
услужение себе подобных, поставить себя во всех смыслах выше таких же как
самсобригадников - выше шуховых. А на каком основании? А на том, даже
внешнем, что ему "не о чем было с ними говорить", что он с ними общих не
имел мыслей и прочее, скажем, об искусстве. Из всех Цезарь близок только с
кавторангом, остальные - не ровня, и если даст он Ивану Денисовичу окурочек,
то за службу, а не по душе.
Шухов, раб лагерный, способен без всякой выгоды вдруг пожалеть Цезаря.