"Олег Павлов. Метафизика русской прозы" - читать интересную книгу автора

у русской литературы осталось только ее прошлое; прошлое, которое достигает
совершенства как бы само по себе и возрастает в этом чистом бездвижном
совершенстве громадней живой народной души, жизненного народного опыта. Но
есть ли "реализм" в том, что дышит духом истины?
Коренной вопрос реализма - вопрос о достоверности изображаемого.
Сказать точней, даже не вопрос, а требование, если изъясняться языком
"метода". Изображение действительности в ее реальных формах - это
художественный принцип, создавшийся из требования достоверности. Однако
русская проза куда сложней в своем устройстве, в своих принципах. В ней есть
требование истинности, подлинности, а не достоверности. Есть замысел,
главная мысль о жизни, но нет вымысла, придумывания жизни, которое
маскируется правдоподобием изображаемого. За прозой всегда стоит некое
событие, своя "история пугачевского бунта". Поэтому "Капитанская дочка" -
это почти история, увлекающая мощью происходящих событий, но никак не
завлекающая или развлекающая приятным правдоподобным повествованием. А
гениальная пустозерская проза - историческое свидетельство, подтвержденное
кровью свидетельствующих. Житийные чудеса, описанные Аввакумом или
Епифанием, не достоверны, но подлинны, таковыми эти видения и прозрения
делает сила веры пустозерских страдальцев - не летописцев раскола, а
пронзительнейшего дара писателей. "Реализма" потому и не было, что русское
искусство никогда не изображало собственно реальности. Однако есть
"метафизика" Пушкина, "действительное" Достоевского, "дух истины" Толстого,
"вещество существования" Платонова - есть некая высвобожденная
энергетическая сила!
Наша история очеловечена энергией сопротивления, на весах ее душа весит
гораздо тяжелей рассудка, а способность принести себя в жертву - могучее
свойство этой народной души - значит больше, чем историческая
целесообразность, и может взрывать историю, придавая ее размеренному ходу
свой жертвенный иррациональный порыв. Это проистекает из самой русской
жизни, из ее "внутренней экзистенциальной диалектики", как определил
Бердяев, по которой карамазовскому неприятию мира Божьего и Бога
равнодействует неприятие и мира исторического, его целесообразности. Однако
на суждение Чаадаева (почти постмодернистское по духу), что у России нет
истории, что она принадлежит к неорганизованному историческому кругу
культурных явлений, возразил Осип Мандельштам: а как же русский язык? Он
писал в статье "О природе слова": "Жизнь языка в русской исторической
действительности перевешивала все другие факты полнотой бытия,
представляющей только недостижимый предел для всех прочих явлений русской
жизни". И вот вывод: такой высокоорганизованный язык, как русский, воплощает
саму историю. Так совершается заключительный виток этой внутренней русской
диалектики... Кажется, что истории нет, что только малые разрозненные части
бытия умещаются в ее понятиях и пределах, но мы обретаем ее со всей полнотой
этого бытия в языке, который потому так органичен, организован, что только в
нем и осмысляется наш стихийный исторический опыт. Русский язык обладает
свойством жизненного материала. Предметом изображения в русской прозе была
не реальность, а действительность - это то, что включает в себя не только
реальный мир, но и духовный - мир наших страстей, чувств, веры. Предметом,
но и принципом - "слово разрешается в событии", как определил Мандельштам.
У всякого события - реальная причинность и вечная, то есть борьба добра
со злом, относительность к силам вышним и судьбе. С реальной причинностью