"Олег Павлов. Метафизика русской прозы" - читать интересную книгу автора

традиции литература оказывается в том положении, когда для сохранения типа
русской классической литературы требуется еще большая цельность, чем лишь
цельность художественного развития - это уже есть потребность в национальной
самобытности.

Просвещение как исторический и духовный феномен
Дух русской литературы явился не с гением Пушкина, а создался
давным-давно, в веках. Содержание новейшей культуры и было обеднено тем, что
весь предыдущий опыт русского искусства в ней не был воспринят как
собственно художественный, а частью остался безвестным. По этим двум
причинам знакомство с ним начиналось и заканчивалось на писаниях Симеона
Полоцкого даже в Царскосельском лицее, этом светоче просвещения, и вот сам
Пушкин писал: "Словесность наша, кажется, не старее Ломоносова". Между тем о
словесности нашей вплоть и до наших дней высказываются с той лишь разницей,
что она "не старее Пушкина".
Но мало сказать, что обеднялось содержание культуры новейшей:
превращался в эдакий допотопный реликт и отчужденный опыт русской духовной
культуры. Во-первых, следует полагать, что новейшая культура с этим опытом
не имела никакой связи, то есть ей присваивается временная сущность.
о-вторых, следует, что и сущность русского искусства была временной и что
оно не обладало самобытностью, жизненностью, если не внесло никакого вклада
в тот самый золотой век и даже не создало удобренной, отнюдь не истощенной
почвы.
Русское искусство извлекалось из небытия, и уже в наше время было
вполне оценено все его художественное разнообразие и богатство, но вот что
происходило: чем явственней делался великий этот опыт, тем больше завышались
плоды петровского, европейского просвещения и значение новейшей словесности,
разумеется, начатой "от Пушкина".
Таковое размежевание выразилось и в новейшей культурной идее двух
веков, Золотого и Серебряного, в которых происходило воплощение тех
мировоззрений, ценностей, настроений, что были заронены в пору европейского
просвещения. Гений Пушкина велик, громаден, однако он и мал как начало этих
веков или даже их итог. Это походило на то, будто воспитанное в блестящей
европейской среде дитя не хотело признавать своей темной, дремучей матери. И
если в началах европейского просвещения России это отречение и происходило
из незнания и трагической оторванности нового русского дворянства от своих
корней, то в последующем сближения между старейшей и новейшей ее половинами
не могло произойти потому, что за два века сложилась такая беспочвенная,
усеченная в своих понятиях духовная среда, которая уже только наращивала
мощь отчуждения, отречения, отрицания.
С другой стороны, почти сломлен был тот общий взгляд на русскую поэзию
в части "пушкинской плеяды" и прочего, когда вся она представлялась
отраженной от Пушкина да и мерилась по нему, как по аршину. И как ни
удивительно, но затворы русской литературы не распахнулись, а, напротив,
сделались еще глуше и крепче, ибо поскольку укрупнялся взгляд на Пушкина,
постольку укрупнялась и его эпоха. В этой эпохе делалась еще историчней сама
личность Пушкина, а прямо за тем вырастало, бронзовело ее историческое
значение - это строительство национальной культуры. Скажем полней: русской
европейской, которой, как считается, гений Пушкина будто бы внушил
национальный дух и характер.