"Олег Павлов. Метафизика русской прозы" - читать интересную книгу автора

процессах; Литвинов и Горбаневская - их сборник о процессах Буковского и
Хвостова; традиция открытых публицистических писем как новый жанр
политической прозы, "Процесс исключения" Л. Чуковской, "Бодался теленок с
дубом" Солженицына, чистопольская проза Анатолия Марченко. Когда Ерофеев,
пользуясь своей тщедушной славой героя метропольского литературного
заговора, справлял поминки по еще живым русским писателям, Анатолий Марченко
и вправду угасал, умирал в чистопольской тюрьме, откуда родом и были его
книги, не снимая объявленной за освобождение всех узников совести голодовки.
Но Сахаров уже был на свободе, уже началась другая эпоха!
То, что художественный конфликт семидесятых исчерпался и литература
этого времени совершилась, должно перестать наконец быть тайной. В нашем
времени продолжается только идейная, мировоззренческая борьба. Ведь и
полемика о новой литературе была почти всегда односторонней, писал тот же
Ерофеев, а в ответ только глухо молчали. Одна половина литературы
самоустранилась так быстро и так неожиданно, что вокруг и не опомнились.
Неучастие в полемике о новой литературе было поступком - уходом от ставшей
чуждой литературной действительности, подобным тому, как стали отрицать и
переменившуюся жизнь.
Русский вопрос тем самым был нагнетен до своей крайности, расколол на
партии писателей, стоящие за их именами журналы, обезобразив литературную да
и общественную жизнь. Вот в этом было различие с прежним временем - всеобщим
сделалось отрицание; с одной стороны, русской действительности, с другой -
русской самобытности.
О последнем писалось уже достаточно подробно, но важно понимать, что и
подражание народности равносильно только жалкой пародии. В действительности
все по-настоящему самобытное кроется под поверхностью народного быта - оно
плоть, а не кожух. Изобразить живое, а не упереться в него или слиться с ним
возможно только тогда, когда оно берется не сглаженным во всех своих
противоречиях. Так, русский быт у Венедикта Ерофеева и его пропойцы гораздо
народнее, чем Микула в узористых стихах Викулова. То же с подражанием
народному образу мысли, с подменой житейской мудрости русской кашей, с
благовестием, которое совершается у нас на кликушечий лад и с воспеванием
прелестей патриархального уклада.
Подражание это питается из идеи русского Возрождения, изначально
безнадежной. Насколько живо то прошлое, те традиции, которые вознамериваются
возрождать? Если что-то в самом народе питает их силу, то и нечего тогда
возрождать. Если нет - стало быть, они как раз отжили, а сложилась иная по
своей сути действительность, жизнь, и поэтому идея Возрождения оказывается
опять раскольничеством - с восстанием против жизни до самосожжения и ухода в
мертвую глушь. Для больших писателей, таких, как Распутин или Белов, это
восстание есть завершение их громадной личной темы. Писали они о трагедии
столкновения крестьянского мира с цивилизацией, еще шире - это была тема об
уничтожении человека. Но то предчувствие конца жизни было искупляющим, сам
же конец лишен и духовного смысла, и нравственной сущности. Большими же
писателями создается традиция подобного отрицания жизни, в которой тонут,
утрачивают самобытность все те, кто своей "Матеры" и своего "Привычного
дела" пока не написал, да уже и напишет ли?
Все архаическое в современной исторической действительности
вырождается, ничего в ней не меняя. А бороться за самобытность остаются те,
кто способен преобразовать ее, осовременить; подлинная, историчная в своей