"Олег Павлов. Метафизика русской прозы" - читать интересную книгу автора

Виктор Ерофеев, начиная отсчет своей "литературы зла" с "точки"
Шаламова, выдавал желаемое за действительное. "Зло самовыразилось",- пишет
Ерофеев. Но вот речь самого Шаламова, из предисловия к "Колымским
рассказам": "В "КР" нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством
добра, если брать вопрос в большом плане, в плане искусства. Если бы я имел
иную цель, я бы нашел совсем другой тон, другие краски, при том же самом
художественном принципе". То же правдоподобие для Шаламова - выстраданное, и
тут усиливается его мысль о преодолении: "А в более высоком, в более важном
смысле любой рассказ всегда документ - документ об авторе,- и это-то
свойство, вероятно, и заставляет видеть в "КР" победу добра, а не зла". И
вот в "Письме к другу", которым Шаламов откликнулся на судебный процесс над
Даниэлем и Синявским, этот незримый спор заключается словами: "Мне кажется,
что наш с тобой опыт начисто исключает пользование жанром гротеска или
научной фантастики. Но ни Синявский, ни Даниэль не видели тех рек крови,
которые видели мы. Оба они, конечно, могут пользоваться и гротеском, и
фантастикой". Правдоподобие, как мы видим, тяготило совсем других и не имело
для них художественной ценности, как и бытописание. Они скорее заражаются
западным опытом, свободой художественного творчества, не скованной
нравственным трудом, но получается поглощенная злом литература, по
определению Ерофеева, "психопатологическая - маргинально-сексуальная -
сатанистская" с грубой иронической, то есть анекдотической,
художественностью.
Вот тут приходит время возразить Петру Вайлю, что он просчитался и ту
задачку, решение которой он только возлагает на литературу новой формации,
давным-давно уж решили. Но не об абстрактном двадцатом веке речь. Осмысливая
свое время, Варлам Шаламов писал ("О прозе"): "Потребность в искусстве
писателя сохранилась, но доверие к беллетристике подорвано". Речь идет о
том, что Шаламов художественный вымысел вообще воспринимает как ложь, даже
без отождествления с идеологией - из условия Вайля. Он выражает в чем-то
крайний взгляд, но в требовании от искусства правды перекликается с
Солженицыным, с его "требованием всей правды".
Опытом "художественного исследования" называет Солженицын свой
"Архипелаг ГУЛАГ", и Шаламов пишет о "Колымских рассказах" как о
"художественном исследовании лагерной темы". То, что называлось в советской
критике "городской прозой", определяется мыслью Юрия Трифонова: жизненный
опыт в конечном счете гораздо богаче вымышленных художественных сюжетов, над
которыми приходится биться, тогда как жизнь давно успела их опередить и
предвосхитить.
Так что закавычила советская критика эти самые опыты, учуяла жареное -
"авторская проза", "личный жанр",- да вот не обожглась. Их называли второй
волной лирической прозы в послевоенной литературе, биографическим жанром,
документальной прозой - книги, композиционная свобода которых давала вбирать
в себя поток жизни, воспоминание, личные размышления, документ; на рубеже
пятидесятых и шестидесятых годов - "Дневные звезды" Ольги Берггольц, "Капли
росы" и "Владимирские проселки" Солоухина, путевая проза Гранина, Конецкого,
Битова; шестидесятые и семидесятые - "Опрокинутый дом" и "Отблеск костра"
Юрия Трифонова, "Зрячий посох" Астафьева, "Сороковой день" Крупина... А в
тайниках литературы - мемориал великих лагерных книг; литература духовного
сопротивления - "Литературные записи действительных событий" Даниэля, "Белая
книга" Алика Гинзбурга, традиция документальных сборников о политических