"Олег Павлов. Эпилогия" - читать интересную книгу автора

уничтожаться что ни день текст. Вместо текста то и день находил, будто
мышиный помет, какую-то абракадабру на языке машины. Только один знакомый
- а, кроме литературных, знакомств в моей жизни как-то и вовсе не стало -
вызвался приехать разобраться, полечить... А я был такой наивный, что пускал
в свой компьютер каждого и не думал о том, какая может быть в наш век
простая месть от тайного недоброжелателя. Мой Сальери засадил в компьютер
докторскую программку, а вместе с ней и вирус, который после обнаружил и
уничтожил только приехавший с фирмы сестры высокооплачиваемый специалист.
Срок сдачи романа таял. Литератор, подкинувший мне вирус, ни за что не
сознавался и валил все на какого-то другого литератора, будто и сам
оказался жертвой чьей-то шутки, но ведь был-то он в прошлом программистом,
а потому я больше не подавал ему руки. Я писал уже в очень большом
напряжении, когда в один день компьютер не включился вовсе, выдав надпись
по-английски, что доступа к диску, к моему роману,- нет. "А это что такая
за дура? - аукнулся мне голос дедушкин откуда-то со стороны, опасливо и с
удивлением витая подле непонятного хлама.- Ну-у, купил говна! Ну даже не
понять!"


Это был проверенный человек. Ему доверял свой компьютер сам Владимир
Семенович Маканин, а знала как компьютерного гения добрая половина
литературной Москвы. Дмитрий Голубовский живо начинал, а после ушел от
литературы в компьютер, будто в скит. Он говорил, что хочет понять себя и
тому подобное, а потом снова в литературу прийти, и на этот раз уже
навсегда. Когда мне назвали его имя, я вспомнил с отчаянием, что рассказы
этого человека однажды с похмелья разругал на совещании молодых писателей и
даже посоветовал ему больше не писать. В ответ этот человек, чуть нагловатый
на вид, похожий на скаута, с зализанным прямым проборчиком и в очках, только
самодовольно улыбнулся - мой топор не отрубил ему головы, потому что он
давно уже ничего не писал. Голубовский, как я после понял, по этой самой
причине считал себя недосягаемым и неприкасаемым: он себя заморозил в
блестящем творческом состоянии, а разморозиться полагал лет через двадцать,
в том же блестящем творческом состоянии, когда у таких, как я, уже высохнут
от скуки чернила. Номер телефона его толком никто не знал. Он жил в
каком-то общежитии работников Сбербанка и на связь выходил сам. Но его
номер телефонный скрывали даже те, кому он все же был известен: Голубовского
еще и с трепетом прятали от внешнего мира его родные и близкие, как если бы
звонки по телефону даже не на нервы ему действовали, а разрушали мозг.
Тот, кто снабдил меня телефоном Голубовского, взял с меня клятву, что я
никогда не выдам его имени,- потому молчу. Деваться мне было некуда, и я,
предвидя даже не отказ, а пытку унижением, все же позвонил. Голубовский меня
хорошо помнил, но унижать не стал. Чувствовалось только, что, плавая в море
всеобщей литераторской компьютерной тупости, он не то что устал, а изможден.
Загробным голосом он стал мне говорить, что надо делать, но я ничего не
понимал - я не знал даже английского языка. Однако он был благородный
человек. Почуяв это, я описал ему всю гибельность своего положения, если не
извлеку роман. Преодолевая и усталость, и, наверное, отвращение, он наконец
сдался и пообещал приехать со своим маленьким компьютером спасать мой
смертельно больной. Он приехал, но моя машина оказалась даже без нужных
разъемов. Не было и подходящих дисководов, ничего у меня не было - так я