"Олег Павлов. Эпилогия" - читать интересную книгу автора

это. Мое мнение такое, как православного, что оставлю в себе только
способность считать, буду жить как монах. В математике греха нет. Цифры,
они, понимаешь, людям не врут и не затуманивают мозги. А в буковках - все
зло!" Так или иначе, но я писал под спудом этого события и под влиянием же
этого события изменил финал: вся фабула романа велась к самоубийству героя,
но это самоубийство не произошло. Под страхом, возможно, под страхом
аномальным, ненормальным, финал повернул на полной скорости мимо этого
самоубийства. В мое сознание намертво вошло, что самоубийство - это грех.
Критики поедом ели за этот финал. Писали, возмущались все кому не лень, что
подлец-герой у автора остается в финале жить да еще и радуется, подлец,
жизни! В журнале "Наша Москва" ужаснулся добрый христианин; журнал "Наш
новый мир" сравнил меня отчего-то с каким-то "сантехником Васей", а "Наше
знамя" радостно отозвалось прогрессивно-либеральной статьей "Сделка с
героем", из которой следовало, что герой в романе - не наш герой, жизнь -
не наша жизнь и сам роман - не наш роман. Как бы сказал Малофеев: "Там не
то что катарсис отсутствует, но даже апокалипсиса нет!"


Ну нет, история не кончается - вышла на пенсию теща, приехала из
Магадана, где двадцать лет плавала в рыбфлоте, купила домик под Запорожьем,
после чего деньги у нее иссякли, так что гонорар за кромешный роман был
по-родственному вложен в мебелишку и в ремонт. Снова не было денег - снова
не было ничего. У меня остались дисплей и клавиатура, но неоткуда было взять
процессор, а что он был проклят и что его надо было менять - это уж я
выстрадал. Вдруг раздался в телефонной трубке добрый голос Паши, странного
очень человека - моего добровольного читателя. С Пашей мы вместе служили в
больничной охране, куда каждый попадал служить, как за грехи, за невезение в
жизни и по обстоятельствам. У каждого - свои. Паша был перестроечным
негоциантом. Взлет и падение его заключались в каких-то шести вагонах с
мягкой мебелью: сначала он умудрился их так продать, что они очутились у
него же вместе с миллионом выручки и он ездил на "мерседесе", но потом эти
же вагоны его разорили, когда пришлось заплатить откупные за свою же
хитрость куда более изворотливым бандитам и по счетам за гулявший туда-сюда
по Советскому Союзу груз. Он остался без дорогой машины, без друзей и почти
без мебели. Паша как мой напарник успел прочитать уже написанные два романа
- читал он от скуки на посту - и вдруг полюбил меня именно как писателя.
Он так меня и называл, вовсе без имени, но с большим уважением, вкладывая в
это слово свой особый смысл - что мы с ним до гроба напарники на этом
посту; что у него есть свой знакомый писатель, романов которого никто, кроме
него, не читал, как если бы читать их было можно только по знакомству - как
в былое время добывали по знакомству из-под прилавка красную икру.
Переживая свое падение, он грустно, обреченно пил, так что, бывало, мне
приходилось сидеть одному на посту, а он валялся в нашей охранницкой пьяный
уже с утра. На его беду, прямо подле нашей больницы, через улицу, стоял
вытрезвитель, и он попадал в его стены с тем постоянством, с каким проезжали
по улице милицейские реанимобили, а текли они по этой улице, как бесконечный
траурный поезд. Стоило Паше занести свою ногу над асфальтом чуть подальше
больницы, возвращаясь со службы домой, как на следующем шаге его уже вели
под руки медбратья-милиционеры: это был им нежданный на подъезде к
медвытрезвителю прибыток, внеплановый улов.