"Н.Ф.Павлов. Именины " - читать интересную книгу автора

не привык к этому. Ему не было дела до того, что я, откуда я; он обходился
со мною, как с другими, и от этого часто приводил меня в краску. Мне было
ново, неловко, когда он при гостях заводил со мною разговор или просил
садиться... Верьте, что не сметь сесть, не знать, куда и как сесть, - это
самое мучительное чувство!.. Зато я теперь вымещаю тогдашние страдания на
первом, кто попадется. Понимаете ли вы удовольствие отвечать грубо на
вежливое слово; едва кивнуть головой, когда учтиво снимают перед вами
шляпу, и развалиться на креслах перед чопорным баричем, перед чинным
богачом? Молодой человек, мой благодетель, полюбил меня как равного, как
друга.
Я все время, которым мог располагать, проводил у него. Он дал мне
средства совершенствовать мой талант, заставлял меня читать книги, приучил
говорить по-человечески, не краснея, не думая, что я не стою чести, чтоб
со мной разговаривали. Словом, он, пересоздавал меня, счищал ржавчину с
моего ума и с моей души.
Жадно я хватался за книги; но, удовлетворяя моему любопытству, они
оскорбляли меня: они все говорили мне о других и никогда обо мне самом. Я
видел в них картину всех нравов, всех страстей, всех лиц, всего, что
движется и дышит, но нигде не встретил себя! Я был существо, исключенное
из книжной переписи людей, нелюбопытное, незанимательное, которое не может
внушить мысли, о котором нечего сказать и которого нельзя вспомнить... Я
был хуже, чем убитый солдат, заколоченная пушка, переломленный штык или
порванная струна...
У всякого есть год, есть день, в который судьба прочитывает решительный
приговор его остальной жизни, осмеивает теплую веру в легкомысленные
надежды или дает им живой образ: то наряжает их в женщину, то подносит в
мешках золота. У всякого в жизни, как в горячке, есть перелом, двенадцатый
день, свое домашнее Ватерлоо... И у меня был такой год, такой день.
Человек, от которого я зависел, отправился на житье в одну губернию с
намерением исправить там хозяйство в своей деревне и увеличить доходы; в
той же губернии, в том же уезде находилась и деревня моего благодетеля. По
соседству, мне позволено было жить у него: я уже пользовался некоторою
свободой.
Мы помчались туда, на крутой берег Волги, и музыкальные предприятия
роились в наших головах; но, не знаю отчего, мысли мои сделались мрачнее и
звуки родных песен стали ближе, понятнее моему сердцу, чем сам бессмертный
Моцарт.
Мой брат по музыке имел в деревне много соседей, познакомил меня с
иными, расхвалил мои дарования, а потому я тотчас вошел в большую честь у
тех, которые не знали, что делать с пальцами и голосом дочерей и у кого
фортепьяно было совершенно мертвым капиталом. В качестве приезжего
музыканта из Москвы я сделался деревенским учителем, - и, признаюсь, в
деревнях мне оказывали более почета, чем в столице, конечно только оттого,
что мой покровитель никому не рассказывал моей истории и не было нужды в
этих объяснениях. К тому же его обращение со мною придавало мне
невероятный вес. Все шло хорошо, однообразно.
Однажды пригласили меня в ближнюю деревню к одной почтенной старушке,
чтоб аккомпанировать какой-то приехавшей барышне. Я занемог немного, и мне
не хотелось; но уговорили, уверили, что я отказом испорчу праздник. Это
был день именин старушки, и внучка ее должна была непременно петь при