"Н.Ф.Павлов. Именины " - читать интересную книгу автора

ногами. Не это вино назначено было (и стакан дрожал в его руке)
развеселять мою голову, и если б я послушался своей судьбы, то не с вами
бы садиться мне за ужин.
На медные деньги учили меня грамоте; но я учился прилежно, потому что
страстная охота петь припала ко мне с самого ребячества и чин дьячка
сделался границею моего честолюбия. Я не пропускал ни одной службы в
приходской церкви, важно выступал со свечою перед выносом, визжал громче
всех в простонародном хоре и бормотал вслух молитвы при окончании обедни.
Недолго дали мне расти в кругу этих скромных наслаждений: меня отняли от
приходской церкви, от отца и матери. Этому давно; но даже и теперь
навертываются иногда слезы на моих глазах, если случится мне хорошо
припомнить, как я тогда плакал.
В один день - он был звезда моей жизни, второе рождение мое,
театральный свисток, по которому меняется декорация, - в один день мне
осмотрели зубы и губы; по осмотру заключили, что я флейта, отчего и отдали
меня учиться на флейте. Я плакал, но ни одно сердце не откликнулось на
беззащитный плач мой, никто не прижал ребенка к теплой груди и не
постарался ласками отереть его слезы.
Меня готовили в куклы для прихотливой скуки, для роскошной праздности,
но музыка спасла своего питомца. Ей я всем обязан: она разорвала связь у
минуты рождения с годами жизни и приворожила ко мне сердце женщины,
которая была бы недоступна для меня, как скала Кавказа для казацкой лошади.
Правда, что музыка чуть не превратила моей головы в расстроенный
инструмент, моих мыслей - в фальшивые ноты; но на краю погибели, на краю
человеческого отчаяния она же подавала мне утешения, не подвластные
никакому горю и ничьему произволу. Я пел, стоя у людей в задней шеренге; я
скитался без приюта и пел, глодал черствый хлеб и пел... Ах, покуда
струна, покуда голос будут потрясать воздух, до тех пор половина меня
может страдать, но другая все будет наслаждаться! Поневоле я стал учиться
на флейте, но скоро пристрастился к ней; музыкальные способности
развернулись во мне.
Много лет прошло, как мало-помалу я начал знакомиться с известными
артистами в Москве, бросил флейту, оказал большие успехи на скрипке и на
фортепьяно... Наконец пение сделалось моим исключительным занятием.
Любители музыки дорожили моим дарованием, звали на квартеты, заставляли
петь; но в их глазах я был только музыкант...
певец... или, лучше сказать, машина, которая играет и поет, к которой
во время игры и пения стоят лицом, а после поворачиваются спиною. Меня
хвалили, и эта похвала пахла милостью; мне удивлялись и, в знак высокого
одобрения, трепали по плечу; меня называли гением, но так равнодушно, так
спокойно, что, видно, никому не хотелось на мое место, видно, всякий
думал: "Ты гений, да дело не в этом!" Меня превозносили до небес, но так
искренно, так обидно, как превозносит человек все, чему не завидует, как
он рад прийти в восторг от того, кого считает ниже себя.
Я начал давать уроки и этим средством добывал деньги. Случай завел меня
к одному молодому человеку; он не походил на других. Фанатик музыки,
пламенный поклонник искусств, он преимущество дарования ставил чуть ли не
выше всех преимуществ; он меня, выброшенного из числа людей, которых можно
назвать, меня, музыканта, сажал за обед рядом с каким-нибудь коллежским
асессором. Признаюсь, что его обращение показалось мне сначала дико: я еще