"Михаил Пархомов. Мы расстреляны в сорок втором (Повесть о мужестве)" - читать интересную книгу автора

воздухе. Но с тех пор, как затравили Тимохина, а Семина свалил сыпняк, все
пошло кувырком. Боцман Сероштан настоял, чтобы никто не выходил из клуни без
его на то разрешения. Сероштан осторожен. Он не хочет, чтобы мы шутили с
огнем. В самом деле, охранники озверели от холода и скуки. Они не прочь
позабавиться. Того и гляди спровоцируют, как Тимохина, и, когда ты выйдешь
из себя,- пристрелят. Как-никак, а это для них развлечение. Надо же на
ком-нибудь выместить злость. Так что лучше уж не попадаться им на глаза.
Все эти мысли проносятся у меня в голове. Я привык подчиняться приказу.
Но какая-то сила заставляет меня подняться. И вот я уже бреду к воротам.
Будь что будет! Мне необходимо побыть одному. Я не могу находиться рядом с
мертвым Харитоновым. "Эх, Петро, Петро! И зачем ты это сделал?" - твержу я
упрямо и тупо, словно Харитонов сам виноват в своей смерти.
- Постой, ты куда? - спрашивает Сероштан.
- Мне надо выйти,- говорю я не оборачиваясь.
- Смотри, не зарывайся,- предостерегает Сероштан.- На рожон не лезь.
Понял?
- Ладно,- отвечаю я и втягиваю голову в воротник бушлата.

На снегу лежит серый комочек. Это воробей. Его не отогреть. Сейчас так
тихо, что слышно, как мороз обкусывает голые сучья деревьев. С хрустом
падают они к моим ногам.
Лагерь пуст. Людей не видно. Навесы, два - три сарая, обугленный остов
кирпичного дома...
Вот и все. Наш мир тесен. Он ограничен с четырех сторон колючей
проволокой. Затхлый мир, из которого нет выхода. Об этом постоянно
напоминают дощатые башенки по углам - там у пулеметов маячат часовые.
Но к черту часовых! Я стараюсь о них не думать. Гляжу поверх проволоки
на яркий слепящий снег. У меня слезятся глаза, а я смотрю, смотрю, смотрю...
Вот полянка. Кое-где она поросла дымчатым тальником. Стоят, пламенея на
солнце, редкие сосны. Меж ними петляет санная дорога. Она ведет на Дарницу.
С той стороны временами доносятся сиплые гудки паровозов.
Дорога, паровозы... Стало быть, мир не так уж мал. На дороге появляется
буланая кляча. Мотая головой при каждом шаге, она натужно тянет широкие
сани, нагруженные каким-то скарбом. Рядом семенит человек в треухе и в
валенках, подшитых красной автомобильной резиной. Оба, и лошадь, и человек,
тащатся медленно. Они стары. А я, смешно сказать, завидую им, завидую даже
дряхлой кляче. По крайней мере она свободна, она может идти куда глаза
глядят, тогда как я...
Медленно и трудно я перевожу взгляд вправо, на осевшие под тяжестью
снега деревянные домишки Никольской слободки. Тихие, спокойные, мирные
домишки. Такие обычно рисуют на картинках. Над ними вьются дымки. Смотришь
на них и думаешь: неужто есть еще люди, которые спят на кроватях, едят из
тарелок, пекут в печах ситный хлеб? Смотришь и постепенно начинает казаться,
будто не было никогда и нет никакой войны, будто война - это глупая выдумка,
бред, наваждение, сон, который привиделся тебе в ночи.
Ведь ты жив. Ты и теперь такой же, как и полгода тому назад. Так
неужели за эти полгода мог измениться мир? Нет, тебе только казалось, что
рядом умирали люди, что сам ты тоже в кого-то стрелял, кого-то душил руками.
Посмотри вокруг. Все те же мирные кривые домики, дымки из труб, тишина...
А Тимохин? А Харитонов?