"Михаил Пархомов. Мы расстреляны в сорок втором (Повесть о мужестве)" - читать интересную книгу автора

Харитонов не ответил. Он стиснул зубы.
Мы его ни о чем не спрашивали. Некоторые из нас уже прошли через "это".
Когда хлещут шомполами по пяткам, адская боль пронизывает все тело и
впивается в мозг. Ее не выкричать, эту боль, в истошном крике.
Только потом уже, спустя некоторое время, она постепенно тупеет. Ты как
бы перестаешь ее чувствовать. Лишь ноги зудят и зудят. Это я тоже знаю по
себе.
- До свадьбы заживет,- неуклюже пытается кто-то пошутить и умолкает под
тяжелым взглядом Сероштана.
Боцман не теряет времени даром. Смочив кусок тряпки, он выкручивает ее
и со всей осторожностью, на какую только способны его заскорузлые ручищи,
проводит ею по лицу Харитонова. Глазами приказывает, чтобы я ему помог.
Я становлюсь на колени. Бережно приподнимаю голову товарища. Харитонов
едва слышно хрипит и стонет. Кажется, он хочет что-то сказать.
- Мне .. каюк,- произносит он, когда я прикладываю ухо к его губам.- Я
знаю...
Он дышит с каждым разом все тяжелее и реже. Задыхается? Быть не может!
Бессвязно, торопясь, я бормочу, что ему надо выкинуть эту дурь из головы,
что он непременно поправится и будет жить.
- Мы еще погуляем с тобою по Крещатику,- говорю я, не веря самому
себе.- Мы еще не раз споем с тобою про черного ворона, помяни мое слово.
И Харитонову, кажется, становится чуточку легче. Он вздыхает. Затем
снова - полно, глубоко, всей своей широкой, как бы освободившейся грудью. Но
тут по его телу проходит дрожь Он вытягивается, затихает, и глаза его,
раскрытые, холодные, становятся незрячими, слепнут. Вскоре они совсем теряют
свою синеву.
Все кончено.
И мы обнажаем головы. Мы - семнадцать его друзей, оставшихся в живых. У
каждого из нас, я знаю, такое чувство, будто это он виноват в том, что
Харитонов умер, а наш черед не наступил и мы еще живы.
Да, теперь нас только семнадцать. Одни погибли. Другие, надо думать,
все-таки пробились на восток. А некоторые... Что ж, были и такие, которые
побросали оружие и разбежались по домам. Нас же судьба уберегла от гибели
только для того, чтобы разбросать по лагерям, откуда нас затем выудили
поодиночке и согнали под Никольскую слободку. Увидят немцы тельняшку,
заметят татуировку на груди - и сразу волокут: матрос, матрос...
Так мы очутились в этой черной продымленной клуне. Здесь-нас держат
отдельно от других пленных. Возможно потому, что нас боятся. Но скорее всего
потому, что мы обречены. Толком, однако, этого не знает никто из нас.
Сейчас зима, февраль, и мы лежим по целым дням, тесно прижавшись друг к
другу. Лежим на прелой соломе, перемешанной с навозом, которая пахнет чем-то
кислым и приторно-сладким одновременно. Вокруг нас стоит густой гнилостный
запах. Он преследует нас повсюду.
Я смотрю на товарищей. Запавшие щеки, восковые и фиолетовые лица. Все
заросли жесткими волосами до самых глаз. В клуне всегда полумрак, и кажется,
будто ее наполняют безликие тени, призраки. Они ворочаются, переползают с
места на место, подгребают под себя солому, что-то бормочут.
Вот уже вторую неделю я не выхожу из клуни. Прошло то время, когда,
несмотря на собачий холод, мы ежедневно совершали небольшие прогулки в своем
отрепье. Раньше старший лейтенант Семин следил, чтобы каждый из нас бывал на