"Алексей Иванович Пантелеев. У Щучьего озера (Л.Пантелеев)" - читать интересную книгу автора

принимая со скамьи свою вытертую, гладкую, как моржовая кость, палочку.
Поблагодарив, присаживаюсь на узенькую некрашеную лавку. Прямо в глаза
мне смотрит из-за пыльного стекла веселый мальчик в старинного покроя
гимнастерке без погон. Спрашиваю:
- Младший?
- Вася-то? Нет, милый. Младшенький у меня Ваня. А Вася - первенец. Ему
бы сейчас, почитай, уж на пятый десяток пошло бы. А Ване - тому еще сорока
нет. Вот послушай, как дело-то у нас было! Жили мы, поживали... Хорошо до
войны жили. Ну, правда, кто хорошо, а кто и похуже. Мне-то самой нелегко
жилось. Я ведь сама вдовая - муж у меня еще в двадцать девятом году помер.
Ну, да потом полегчало - сыновья подрастать помаленьку стали. Чего говоришь?
Сколько их было? Нет, не двое, а целая троица! У меня еще и Федя был. После
Васи родился. Где Федя-то? Убили, милый. Да... да... милый... на войне
тоже...
Старуха помолчала, покусала нижнюю губу, белоснежным ушком головного
платка промакнула один глаз, потом другой. И сразу выпрямилась, светло
вздохнула, задумалась, улыбнулась:
- Эх, милый ты мой, друг ты мой неизвестный, знал бы ты, какие у меня
сыновья были!.. И красавцы-то, и умницы, а уж какие славные, ласковые,
приветливые!.. И с людьми хороши и промеж себя дружно жили. Бывалыча
смотришь на них откуда-нибудь из уголочка - и залюбуешься. Один учится,
домашнее задание готовит, а постарше который тут же ему линеечкой бумагу
расчерчивает или какие-нибудь там глаголи выписывает. А уж меня-то они,
миленыши, как жалели! Поверишь ли, по воду сама никогда не ходила. "Мама,
голубушка, посидите, отдохните, я сбегаю". "Мама, вы прилягте, послушайте
рядио, мы все сами сделаем". Вася, когда на действительную пошел, ну редкий
день чтобы от него письма не было! Скучал очень. Ихняя-то часть здесь, под
Питером, в Гатчине стояла. А потом как раз эта война финская, проклятущая...
Узнаём, что и Вася наш тоже на передовую попал. И оттуда он часто писал:
"Мама, не беспокойтесь, у меня все хорошо, только пришлите теплых носков,
морозы дюже крепкие". А потом вдруг нет писем и нет. Уж и война кончилась, и
мир заключили, а от него - ни духу ни слуху. И вдруг получаю письмо: "Мама,
я ранетый, лежу второй месяц в госпитале. Дело на поправку идет. Скоро на
выписку обещают. Приеду сразу домой". А тут денька через два - хлоп! -
извещение почтарь приносит: "Помер от излияния крови после операции
перитонита". Ну я тогда помоложе была... Ваня-то с Федей меня не отпускали,
отговаривали: "Куда ты, мол, заблудишься на этом перешейке". А я и слушать
их не стала - в чем была, в том и поехала. Думала - похоронить успею. Нет,
не успела. Только могилку мне Васину и показали...
Снова дрожит нижняя губа, и снова белый ситцевый уголок плотно
прижимается к одному и к другому глазу.
- Вот, милый дружочек, вот как у нас дела-то нехорошо завязались. Много
ли, я не знаю, времени прошло, не успела оглянуться, а тут и большая,
Отечественная война началась. Федя - тот сразу ушел, а через полгода и Ваню
моего забрали. Осталась я одна... Ох, и вспоминать не хочу! Ох, уж эти ночки
темные, ночки долгие, когда, глаз не смыкая, лежишь и все думаешь,
думаешь... И все это видишь, как немец ползет и из ружья в голову им
стреляет... А днем я - ничего, держалась. Помню, сосед у нас был, Михаил
Фролыч, пьяница и охальник ужасный... Он увидит, как я на дворе ковыряюсь
чего-нибудь, и начнет из-за плетня мне кричать: "Эй, бабка! Марья