"Алексей Иванович Пантелеев. У Щучьего озера (Л.Пантелеев)" - читать интересную книгу автора

Степановна! Ползаешь еще? Помирать пора!" А я ему: "Нет, говорю, сосед
милый. Пока до победы не доживу, пока сыновей не встречу, помирать не
согласна. Войну кончим, сыновья вернутся - тогда, сделай милость, хорони
меня хоть с музыкой". А ведь - нет, не привелось мне всех-то встретить. Один
вернулся, да и тот - не человек, а обрубок...
Ничего, ничего, милый... Ладно... погоди... я сейчас... Фу ты, будь ты
неладный! Куда ж он задевался, платок-от мой? Уж ты извини меня, человек
хороший! Ведь вот уж, кажись, давным-давнешенько все слезы-то выплакала, ан
нет! Вспомнишь все-то, растеребишь себя, ну и - опять нос мокрый. Ты сиди,
сиди, не уходи, я доскажу. Про Ваню я начала... Одним словом, узнала я, что
Ваня мой тяжело ранен, что ему руку осколком оторвало, и не совру тебе,
милок, - обрадовалась грешным делом. Думаю, хоть какой-нибудь, хоть инвалид,
а все живой домой-то вернется. А как увидела его, как встретила его на
станции - о господи! - и не узнать парня! Был он всегда у нас такой веселый,
просмешливый и на лицо очень хороший, а тут гляжу - будто и не он. Весь
какой-то пожелтелый, темный, не улыбнется никогда, слова лишнего не скажет.
На койку на свою завалится и лежит. Очень он тогда, бедняжка, переживал,
расстраивался. Боялся, что работать ему уж не придется. Ведь ему левую-то
руку по самое плечо ампутировали, да еще и на правой эти вот два пальчика
прихватили. А он у меня, Ваня-то, образованный - девять классов кончил,
после школы в институт налаживался поступать. Ну а уж тут, думает, какие там
инженеры... Ведь он у меня, ты знаешь, и ложку-то не сразу навострился
держать. Ох, голубь, тяжело мне с ним было! И без него худо, и с ним
нехорошо. Уж я его и так и этак. "Сходи, мол, погуляй, Ванечка. Что же ты,
мол, все лежишь этак-то? Ты же еще молодой, здоровый". - "Ладно, - говорит,
- мама. Не говорите, мне, пожалуйста, таких слов. О каких тут прогулках
может быть речь?!" - "Ну, - говорю, - по хозяйству что-нибудь полегче
сделай. Вот, - говорю, - забор у нас валится, поправить бы надо". Он не
ответит, только зубами заскрипит и - подушку этаким вот манером на голову. А
один раз, гляжу, встал, походил по избе, в сени вышел, ищет чего-то. "Ты,
говорю, чего там, Ваня?" - "Топор где у нас?" - "Там-то, мол, за ведрами"...
А сама думаю: зачем ему? Испугалась: думаю, худого бы чего не сделал,
бедолажкин мой! За ним, правда, не пошла, а бочком этак у окошка стала и
гляжу, наблюдаю... Вижу, во двор вышел, топор у него под мышкой, в
культяпках своих банку с гвоздями еле как несет, к животу притиснул. Стал
забор налаживать. Одную доску там всего-то и надо было гвоздями прибить. А
уж он и так и этак. Никак ему, сердешному, гвоздик не приладить. Помочь
хотела, думаю - нет, обидится. А он повозился, помучился, видит - ничего не
выходит, осерчал, расстроился, топор с маху в доску всадил и - в избу. На
кровать повалился, в подушку лицом упал и, вижу, весь так и затрясся.
Опосля-то уж Ваня мой наловчился и всякую работу мог хорошо
производить. И писать научился, и на счетах щелкать; и бритвой бреется, и
дрова рубит, и гвозди заколачивает. Засечку маленькую топором сделает,
гвоздик вставит и бьет, забивает чего надо. А в ту зиму он ужас до чего
горевал. И есть не хочет и спать не желает. Нервный стал. Чуть что - порох!
И вот, милый, в аккурат в это самое ужасное время - хлоп меня еще раз
по темечку! Прибегает как-то утречком девочка соседская: "Бабушка, мол,
Корытова, беги скореича, в сельсовет тебя требуют". Ну, я платок накинула -
побежала. "Что, - думаю, - за спешность такая?" Прибегаю: "Здравствуйте,
зачем звали?" - "Да вот, - говорит, - по невеселому, - говорит, - делу тебя