"Марина Палей. Жора Жирняго" - читать интересную книгу автора

не ступала нога резонера), - такой объект вполне может воссиять невиданной
красотой. Победительной красотой - и правдой иных величин.
Ну, например. Возьмем упомянутую уже урину - мочу то есть - причем явно
патологическую: вот она, мутноватая, зловонная, "желто зеленеет" в литровой
банке из-под маринованных помидоров "Салют". Капнем миллилитров десять в
пробирку, отцентрифугируем. Размажем частицы осадка по предметному стеклу...
Дадим высохнуть... Прижмем сверху покровным стеклышком, положим на
предметный столик, направим зеркальцем свет... Теперь - пошли щелкать
переключаемые объективы... муть... муть... мутновато...
Но вот! - под определенном увеличением ты наконец видишь это: щедрые,
сверкающие россыпи алмазов - громадные их гроздья и друза - искрящиеся
пещеры сплошных, как снега, алмазов - а вот царственно излучают горний
светопоток ювелирные витрины-эталажи - все бриллианты мира, изумительно
отшлифованные, с игрою бессчетных граней - бриллианты другой, нежной и
безупречной Вселенной - рассыпаны кем-то таинственно и бескорыстно по тихой,
безлюдной звезде твоего зрачка...
Матерятся лимитчицы-лаборантки... Воняет тем, чем воняет... А ты с
затаенной жадностью рассматриваешь свои богатства. Они напоминают сказочные
красоты на дне колодца-калейдоскопа.
...Калейдоскоп был настоящим факиром (пре-сти-ди-жи-татором) - в
дошкольном ангинозно-коревом раю. В том раю ласка мамы, папы и бабушки была
дополнительно помножена на тяжесть твоей хвори... На дне калейдоскопного
колодца, при всяком его повороте или даже - ах! - неосторожном движении -
раздавался чудесный, неповторимый шорох - словно взмах ресниц незримой
принцессы. И всякий раз вспыхивал новорожденный парадиз! С однократным,
безвозвратным, никогда не повторяющимся узором... Всякий новорожденный узор
возникал от разрушения, исчезновения и забвения предыдущего...
- Марь Петровна! - кричишь ты. - Нет, вы только посмотрите, что в моче
у этого, как его...
- Иванова, - подсказывает Марь Петровна. - Ишь, солей-то сколько...
ишь, солей... сказано же было: не жри на ночь мясо...
- Нет, а красиво-то как, Марь Петровна!..
- Ему жить с его почками от силы три дня... - закуривает Марь
Петровна. - А он, гусь, набил вчера брюхо, как на Маланьиной свадьбе... Да и
бормотухой-то, видно, запил... Ему сожительница, дура, бормотуху в грелке по
субботам притаранивает... Он к животу грелку-то прикладывает, стонет - и вот
себе надрывается, ну будто рожает! - да в сортире-то и засасывает - думает,
я не знаю...
- Но бриллианты-то какие! восемь карат! десять карат!! двадцать
карат!!! Красиво ведь, правда?!
- Красиво, красиво... - примирительно бурчит Марь Петровна...
(Сомнамбулически похлопав себя по боевитой и толстой, как вражеский
цеппелин, ляжке, - она выуживает из вислоухого кармана круглое зеркальце с
треснувшим пластмассовым ободком - и сплюснутый обсосок помады,
влажно-бесстыже торчащий из обшарпанного цилиндрика, словно кобелячий орган
любви и случки. Осердясь на кого-то, то есть резко оскалив крупные зубы с
верхними золотыми клыками и напустив целый бархан складок на лицевую часть
головы, Марь Петровна - жестом "пропадай все пропадом" - неуклюже заезжает
красным обсоском прямо в свой шаровидный нос. Обсосок при этом ломается,
Марь Петровна уютно матерится - и удаляется со сцены, унося на физиономии