"Роберто Хорхе Пайро. Веселые похождения внука Хуана Морейры " - читать интересную книгу автора

суды, которым немало людей доверяют решение разного рода вопросов, в том
числе и моральных, часто оставляют более глубокие и болезненные раны, чем
сражение оружием или... на кулаках.
Этот взгляд на дуэль - в те времена смутный и неосознанный, а теперь
ясный и обдуманный - был внушен мне чтением, ибо я уже начал тогда пожирать
книги - разумеется, только романы. И если "Дон-Кихот" навевал на меня скуку,
оттого что высмеивал самые рыцарские побуждения, то другие героические
сказания, где действие имело реальную цель и приводило к предвиденной и
неизбежной победе, неизменно увлекали меня. Я не слишком вникал в добрые или
злые намерения героя, в его правильное или ошибочное представление о морали,
поскольку, подобно епископу Николасу де Осло, "находился в состоянии
невинности и не ведал разницы между добром и злом"; выйти из этого неведения
мне, полагаю, так и не удалось. Подвиги Диего Карриентеса, Рокамболя, Хосе
Мариа, Мена Родригеса де Санабрия, д'Артаньяна, Чуриадора, Дон-Жуана и сотен
других были предметом моей зависти, а описание их странствий составляло весь
мой исторический и литературный багаж, поскольку "Факундо" был мне
недоступен, а "История" Деана Фунеса наводила на меня не меньшую тоску, чем
школьные учебники. Мир, лежавший за пределами Лос-Сунчоса, был для Меня
таков, каким живописали его мои любимые книги, а тому, кто хотел хорошо
помавать себя, следовало подражать одному из несравненных героев этих
потрясающих приключений, которые неизменно завершались успехом. Мы
обменивались книгами с Васкесом, после того как, оценив друг друга, стали
друзьями; но мне не очень нравилось то, что он давал мне, - главным образом
описания путешествий или романы Жюля Верна, а он относился довольно
презрительно к моим захватывающим историям плаща и шпаги, считая их сплошным
враньем.
- Как будто твои "Англичане на Северном полюсе" не дурацкая выдумка! -
говорил я. - Хосе Мариа был разбойником, но зато он отважный и благородный
рыцарь, и Рокамболь тоже храбрец, каких мало...
Единственное, чем мы восхищались оба, была "Тысяча и одна ночь", но
понимали мы эту книгу по-разному: он был очарован тем, что называл ее
"поэзией", я же - ее действием, той силой, богатством, властью, которые
излучала каждая ее страница. Такой взгляд на жизнь, вернее, такое
направление ума, поскольку было оно в ту пору еще подсознательным, побудило
меня возглавить, подобно Аладдину, шайку озорных, бесшабашных мальчишек,
которые провозгласили меня командиром, как только распознали мой
предприимчивый нрав, безудержное воображение, врожденную отвагу, а также
неуязвимую защитную броню, какой прикрывало меня родовое имя. С этой
компанией, к которой первое время принадлежал и Васкес, я совершал настоящие
набеги, опустошая курятники, бахчи, виноградники, фиговые и персиковые сады.
Педро вначале был одним из самых отчаянных, он опьянялся ощущением
безграничной свободы, но решительно бросил нас после той ночи, когда, окунув
в керосин бродячего кота, мы подожгли его, а потом наблюдали, как он мчался
в темноте, подобно душе, терпевшей адские муки. Я сам раскаивался в подобной
жестокости, но никогда бы не признался в том товарищам, боясь выказать
слабость; наоборот, вспоминая об этом подвиге, я обычно говорил с
многозначительной улыбкой: - Когда мы охотились на кота... Но больше мы
никогда этого не делали и никто не требовал повторения нероновского зрелища,
которое на поверку оказалось слишком страшным. К счастью, нам хватало других
развлечений. Как прекрасна была жизнь! Чего бы я только не дал, чтобы