"Роберто Хорхе Пайро. Веселые похождения внука Хуана Морейры " - читать интересную книгу автора

участки жнивья, сухая серая трава умирала, над выжженной степью клубилась
пыль, а солнце пылало, раскаляя потрескавшиеся стенки кареты. Среди
волнистого однообразного ландшафта прихотливо вилась дорога, черная на
желто-сером фоне полей, то ныряя в болотистую низину ломаной линией, похожей
на равнобедренный треугольник с невидимым основанием, то извивами карабкаясь
вверх, то внезапно исчезая, чтобы вновь появиться вдали узкой лентой, словно
захватанной грязными руками. Мелькали редкие деревья, одни зеленые и свежие,
как выглянувшие из воды купальщики, другие - черные, искореженные, будто
умирающие от жажды; порой равнину пересекала причудливая полоса яркой
зелени, вьющаяся вслед за течением речушки, но ничто не привлекало взор, все
подавляло своим величием, особенно меня, пока в полудремоте я смутно
вспоминал товарищей, Тересу, иногда свою безутешную мать и почти все время -
долгие годы веселой вольной жизни в Лос-Сунчосе. Неужели праздник кончился
навсегда? А может, меня ждут другие, еще лучше?
На почтовых станциях, пока Контрерас, почтальоны и мрачные,
медлительные бездельники-пеоны собирали лошадей, которые всегда были
неизвестно где, хотя для дилижанса существовали определенные дни и часы
"проезда", пассажиры выходили размять затекшие от неподвижности ноги. Все
эти почтовые станции обычно были просто трактирами или пульпериями, -
назовем их "кафе", чтобы выразиться и по-французски и по-испански, - а
потому не удивительно, что при полном отсутствии лошадиного корма там
изобиловали корма алкогольные. Татита угощал стаканчиком всех
путешествующих, и канья с лимонадом, можжевеловка или "швейцарская"[8]
придавали нашим спутникам новые силы для дальнейшего безропотного исполнения
роли сардин в банке. Как же они заискивали перед отцом под видом
фамильярности, якобы исключающей всякое заискивание! И как гордился я тем,
что был сыном столь рабски почитаемого повелителя!..
Наконец мы прибыли в город, совершенно окостеневшие после долгих часов
тряски. Карета покатилась по мощенным булыжником улицам, громыхая между
стенами домов. Из всех дверей высовывались любопытные кумушки, молча
провожая нас взглядом, яростно лаяли растревоженные собаки, а следом за
нашей нескладной колымагой мчалась орава грязных полуголых мальчишек, чей
бурный восторг мало чем отличался от выражения ненависти.
И вот с наступлением озаренного красными отсветами жаркого печального
вечера дилижанс доставил нас к дому дона Клаудио Сапаты, "благочестивому
дому, где нет дурных примеров - погибели юношей", какого требовала мамита.
Дон Клаудио и его жена ожидали нас у порога.
Оба рассыпались в любезностях перед татитой, почти не обращая внимания
на меня, и я немало огорчился этим при мысли, что отныне только они и будут
составлять мою семью. Насколько теплее было сочетание отцовского равнодушия
и страстной материнской любви... Это первое впечатление- оказало на меня
неожиданное воздействие: из полумужчины, каким стал я в Лос-Сунчосе, я
внезапно опять превратился в ребенка; подобное возвращение вспять я не раз
испытывал в последующие времена, и снова пережил его в другой форме, когда
несколькими годами позже целиком окунулся в столичную жизнь...
Женская особь этой четы - но был ли женщиной этот солдафон с могучими
плечами, грудью колесом, военной осанкой, пышной каштановой шевелюрой (явно
поддельной), черным пушком над губами, здоровенными ручищами, властным
взглядом, мощным, резким голосом, крючковатым носом и огромными ногами? И
был ли мужчиной этот хилый птенец, плоский, словно пустые ножны, на которые