"Светлана Пахомова. Ангелам господства " - читать интересную книгу автора

возраста. Болезни роста. Стою и жду, отворотясь, - исчезнуть тихо-малодушно.
Огромнейший оконный эркер вестибюля снаружи засветился сумеречной
синью - включились уличные фонари, и белая фата из мириад снежинок легко
качнулась на березовых ветвях, на прошлогодних закругленных стрижках
сплетенных лип, и опустилась искристой мантией к бордюрам розмарина. Меня
сковала оторопь от приближенья Мэтра, зловещий трепет очередной разборки, и
грусть за человеческую зависть, давненько затаенную в углах и складках
отраву жизни.
Я даже не хотела приближаться, я знала наизусть, какую благость в
духовное прозрение Петельки сейчас вдевает Мэтр.
В окрестной зоне института жизнь все же двигалась вне моего участья:
навстречу вдоль аллей бежали чьи-то дети, в снежки играли - парадоксально,
днем их не видать, и лишь по вечерам внезапно в полной мере себя вдруг
проявляло окрестное жилье. Это естественно, когда ты маленький и школьник,
то огибаешь то, что взросло, трудно и уныло, пусть даже эта лямка - шелковые
стропы, где парашютом - институт искусств. Впрочем, тогдашние смышленые
столичные детишки предпочитали угнездиться на длинные трамплины суровой
Бауманки и МАИ. При Ельцине развал империи поднимет рейтинг "Плешки". Потом
по телевиденью начнут набор в МГИМО, с призыва первого опомнившегося
президента: "Мы потеряли Ломоносов!", а фабрики с колес станут дробить в
эфир осколки и объявлять их в искры звезд. Ну, а пока они бегут и радуются
снегу, он сыплется в Москву и очищает воздух, и подчиняется круговорот
погоды законам экологии и смыслам бытия. Наискосок, дворовой стежкой, по
закоулкам шершавой серости пятиэтажек к большим и ярким витринным окнам
телеграфа. Я так хочу домой, а мне нельзя уехать. Созвон нелегкий, все на
нервах, и в берендеях дрогнут провода: "не слышите меня, ну передайте нашим,
я берегу себя! Назаретянам нашим передайте - Кирюха цел, пупок не
развязался, и аппетит не потерял..." В пустых под вечер гастрономах -
консервы из морской капусты, последний ящик с бутылками кефира и черный
хлеб. Кто не успел - тот опоздал. Эпоха дефицита! А в акватории общаги
царила рыбья немота. Народ укрылся в тайных залах смотреть запретного
Тарковского на простынях с проекцией початых где-то фильмокопий, как
говорилось, "за гуся".
Рыжуха с длиннющей косищей, соседка в комнате при общежитии Ирина-Рыба,
чесала волосы, глодала сушку и тормозила глазом в моем запретном дневнике.
Сопела. Силилась запомнить, чтобы другим пересказать. Ей, курсом
младшенькой, запреты наших педагогов не помеха - на каждом курсе свой устав
порядков, а проявить осведомленность лакомо, скоромно, хоть даже быть
застигнутой врасплох. Я ей прощала - сквозь гайморит и ларингит молчанье рыб
нарушиться могло лишь сильной жаждой к искренним сказаниям. В водянистой
пенке того, что представлял собой их курс эта немая рыба казалась раком,
готовым свистнуть впредь на вулканической горе.
- А Ника растрындела сегодня в институте, что про тебя все знает! А что
такого может быть, чего бы я не знала?
- Рыбка, Рыбка, субмарина педальная, плохие у тебя мореходные качества.
Чтобы не забывать, поберегла бы память, предназначенье памяти - укрыть
забвеньем все, что не истинно, а ложно, иначе нерешенные проблемы в прошлом,
потом потребуют молчанья. А ты и так немая - теряешь голос, ларингиты. А
рядом уникальная возможность - Марина Александровна, мой педагог по речи.
Развязывает узелки на связках простыми фокусами по системе йогов.