"Светлана Пахомова. Ангелам господства " - читать интересную книгу автора

позвоночником к стене. Я до сих пор не понимаю, как это считывать в собачьем
языке - защитой или задержаньем. На взгляд из-под папахи я выглядела
Чебурашкой в телефонной будке. Отменная осведомленность генерала о
посетителях немедленно сказалась на положительном решеньи моего вопроса:
- Суворовец-Царевич, немедленно на КПП - десять минут - свидание с
сестрой! - И удалился, напевая казачью "и сестрицу мою, девку дюже вредную,
от которой не раз убегал в кусты!"
Соседний с КПП отсек слыл красным уголоком свиданий (наверно он же
изолятор и пропускник - отстойник) туда собака Джулька, из деликатности, не
заглянула. Кирюха доводился мне кузеном назаретянской ветки рода, а прозвище
"Царевич" любилось доже генералом.
В ушанке, сапогах, но без мундира, Кирюхин вид меня насторожил:
- Ты почему в спортивной форме?
И кто ж мне, недалекой, скажет, что это знак про лазарет. Кирюха что-то
буркнул про очистки, и про запачкавшийся взвод, повинность отбывающий в
наряде, и глаз скосил на дипломат. Оттуда пахли апельсины.
- Держи, рахит, бананы, яблоки - поешь с ребятами в казарме.
- Нам не положено - на полном государственном обеспеченьи!
- Но я же видела, как здесь другие у мамок курицу едят!
- Молокососы! - Кирюха был суворовцем второгодично, а все равно -
малец! Над голенищем сапога покачивал берцовой костью без всякой икроножной
мышцы, под ветром не сгибался, уходил, мелькая стриженым затылком по
бесконечному заснеженному плацу, за пазухой нес шоколадку, чтоб угостить
ребят. Не устоял перед десертом, Цесаревич! Когда он ел, я насыщалась, и
трудно было угадать, что этот мальчик, забрызганный смешливой струйкой
апельсина, спустя пяток годков подгонит постаментом танк под президента, и с
высоты его брони восставший люд поименуют: "Россияне!" Пожизненно мы станем
опасаться признаться в истине, что в ту минуту стояли с разных точек
баррикад. Покуда тихо все, мы прирастаем к золотоглавой из дальних топких
берендеев, где так мудро и ясно по сей день: все - Брежневу, а здесь
по-прежнему.
Придя под вечер в институт, я получала приветственные комплименты
встречных по чудодейственному выражению бодяги на мимике моей щеки. В
портале входа у дорической колонны Николь питалась пыльцой амброзии - жевала
коржики с лотка. Это был знак, что наш буфет еще не съеден. В стеклянной,
жирно захватанной разнокалиберными лапами витрине, на алюминиевом подносе,
среди остаточных кружков сахарной пудры и осыпи сухарных крошек, лежал
слоеный язычок. Последний. Притаился. Подождал. Николь впорхнула
нимфой-сифилидой и завертелась в фуэте, ловя в дежурной лампочке буфетной
мой сизый пересвет щеки. Я растворила челюсть и прикусила язычок. Простейшее
функциональное движенье для Ники стало впечатленьем.
Она уже три дня пытается мне что-то высказать, но ограничивается
намеком, и реплик у нее все меньше, желанья ляпнуть напрямую - больше, но,
видно, режиссер еще отмашку не давал. Николь не действует в рисунках роли
без вычурных импровизаций. Невольно вспомнился секрет: самая горькая
опасность актерской доли - вторженье образа в натуру. Случается, что занавес
свалился, аплодисменты отзвучали, а Федька Цезарем остался! Вот чего бойся!
- А я усвоила привычки Клеопатры! - у лестницы меня застигла Антонина -
великий кормчий преисподней на вечном боевом посту. С утра на лестнице
вылавливая жертвы, приподнимая маски и кладя на щит идущих со щитом, не