"Геннадий Падаманс. Легенда о несчастном инквизиторе" - читать интересную книгу автора

Бог, ни Христос, ни другие святые, пророки, монахи и прочая братия - никто
не мог обратить грешника в праведника, никто не мог покорить естество
человечье. Никто. Кроме меня. На моем счету уже миллионы праведников. Целые
миллионы подлинных праведников в сравнении с десятком Иисусовых за
вознаграждение - как это много, чувствуешь ты, как это много!"
Он снова начал кричать. Она глядела куда-то мимо окна, в одну точку, в
какую-то точку, в какую?... - наверное, в слишком ничтожную, чтобы видеть
глазами. А он, "богоравный", кричал. Временами кричал.
"Да, все было просто! Удивительно просто! Чтобы грешник стал
праведником, его нужно очистить. Очистить огнем. Не водой, вода слишком
податлива, нет, не водой, а огнем. И я очищал! День за днем очищал! Их
хватали на улицах, всех подряд, без разбору, потому как все грешны, и
предъявляли вину, любую вину, потому как все виноваты. Дальше тела их
горели, грехи их горели, оставалась прозрачная струйка, белоснежная чистая
струйка - и там, на Небесах, ничего не смогли бы уже им предъявить. Я вобрал
их грехи, я их взял на себя!
Я начал с евреев. Так было проще. От Адама все всегда начиналось с
евреев. (К тому же легче с подручными) Я хватал их и предъявлял им вину:
"Ты - еврей! Ты должен гореть!" Они не хотели гореть, никак не хотели; они
чертыхались и проклинали, взывали ко мщению, кипели бессильной злобой - но
огонь все пожирал, всю ярость и злобу, все их бессилие, все грехи -
оставалась чистая струйка, белоснежная чистая струйка, отлетавшая к Небу. Я
сделал их праведниками, настоящими праведниками, истыми, потому как заставил
их принять мученическую смерть ни за что. В их понимании - ни за что. В их
понимании. В их! Я отпускал их досрочно из этой темницы - и отпускал
чистыми. И досрочно, и чистыми!
Потом пошли прочие иноверцы. Я жег их за то, что они иноверцы. Я делал
праведными их тоже. Для любого Бога они становились теперь праведниками,
даже для самого злого - потому как безвинно страдали. В их понимании.
Труднее всего пришлось с христианами. Этих я объявлял еретиками. В
самом деле, ведь они лгали, называя меня богоравным, человеком выше Христа.
Но с ними стало много труднее. Жечь евреев имелось много желающих. Жечь
иноверцев тоже никто не отказывался. Но жечь тех, кто сам жег евреев и
иноверцев, находилось мало охотников. Еще меньше было желающих жечь этих
последних. Они, кажется, начали что-то соображать. Они подняли бунты. Они
обложили меня со всех сторон и уготовили железную клетку. И скоро наступит
конец. Скоро смогут они грешить с новой силой - за себя и за те миллионы,
которых я сумел сделать праведными. Что ж, я всего лишь человек. Я и так
сделал больше Христа. Много больше. Поначалу я плакал ночами напролет, моя
подушка не просыхала, но... но я сделал свое, худо ли бедно, но сделал. И
приму железную клетку. Пускай они наплюются вдосталь, пускай швыряют сквозь
прутья свое оставшееся дерьмо - я буду и в клетке его собирать, все
собирать, весь свой век, сколько отпущено".
Он прекратил говорить. И кричать, и говорить. Кажется, он сказал все и
теперь мог спокойно прилечь на постель. И ждать утра. Ждать конца. Ждать
свою клетку.
Он так и сделал. И он совсем забыл про нее, про Еву, про то, что она
где-то рядом и что она его слушала, что она его выслушала и теперь о чем-то
думает. О чем-то своем... Почему она выдала мать?...