"Геннадий Падаманс. Легенда о несчастном инквизиторе" - читать интересную книгу автора

Он уснул. Впервые уснул за долгие месяцы, впервые по-настоящему. И ему
снился снег: огромные белые хлопья заунывным плясом падали с неба, застилая
мерзлую землю пуховой периной. И под этой пуховой периной намеревался он
почивать. И еще Ева Бурая с ним. И еще какая-то женщина с нею, пожилая -
наверное, мать...
С этим он и проснулся. Ева сидела у его изголовья, карауля пробуждение,
но она не заметила, как он открыл глаза, упустила - и сильно вздрогнула,
когда он заговорил.
"Я видел во сне твою мать, - сказал он. - Очень странно. Мне не
довелось с нею видеться, никогда - а во сне сразу узнал. Она была с нами. Со
мной и с тобой."

Теперь говорила она. Настал ее черед. Она тоже кричала порою, порою
рыдала и била себя кулаками, и ходила по комнате, садилась - и снова ходила.
А потом успокоилась, совсем успокоилась, и слова с ее уст кружились сухие и
жесткие, как последние листья с деревьев.
Она рассказывала, как по осени пришли солдаты и стали требовать харч. У
них о матерью были припасы, надежно укрытые, никто никогда не смог бы
пронюхать - но солдаты схватили ее и сказали: "Старуха, ежели к вечеру не
выдашь припрятанное, дочери тебе не видать". И мать отдала им все. Дочь
отпустили невредимой, они, наверное, отпустили бы ее и за так, они оказались
честными - но мать отдала все. Зимой пришлось выкапывать из-под снега копыта
и кости, но вместо похлебки получался какой-то клей для кишок. Еще они ели
кору, ловили ворон, но к весне кончилось и это. Так она говорила. Он
соглашался. Ему вспоминалось в ответ, что гадкие люди съели даже его
воробьев, любимых его воробьев, которых он выкармливал с рук по утрам из
окна. Он не желал их держать взаперти, он любил их свободными - но люди их
съели. Его воробьев.
Она сама донесла на свою мать. У них не было выхода. Они бы умерли с
голоду обе через несколько дней. Они были словно подруги, две подруги. И
подруга старшая приказала жить младшей. За себя и за нее. И младшая выдала
старшую, донесла. И ее накормили. Младшую накормили. Старшую сделали
праведницей, белоснежной, быстро сделали и умело. И теперь младшая пришла
отомстить. Но ударить кинжалом было бы чересчур просто. О самой жестокой
мести мечтала она, о самой жестокой. И поначалу об этом кричала, а под конец
совсем успокоилась. И слова с ее уст опадали сухие и жесткие. И терялись в
просторах поникнувшей комнаты. Комнаты двух одиноких сердец.
- Значит, ты не придешь к моей клетке, никогда не придешь? - все, что
он мог ей сказать. - Никогда... Никогда?!.

Утром секретарь явился обрюзглый, небритый - и бумаг не принес. Он
удивился и хотел наорать, трахнуть кулаком по столу, по привычке
потребовать - но секретарь не желал трепетать, секретарь усмехался ему в
лицо, внаглую усмехался - и когда он, оторопевший, утих, тот коротко бросил:
- Гиммель повесился. Драпать пора, - и исчез, моментально исчез,
растворился.
Дон Адольфо направился было к окну, хотел поглядеть, но одумался, не
дойдя, - что мог он там увидеть? Он увидел ее, Еву Бурую, она все еще была с
ним, все еще тут - и ему вдруг стало страшно. Ему, сделавшему праведниками
миллионы, ему, который выше Христа, вдруг стало страшно.