"Геннадий Падаманс. Хиросима" - читать интересную книгу автора

гармоничное отношение к миру, всеединство. Ведь охотники, прежде чем
убивать, имитировали убийство, обращаясь к миру с вопросом: "Смотри, вот что
мы хотим сделать. Согласен ли ты? Есть ли мамонты, готовые умереть для нас?"
Добрый знак означал, что мир согласен, и готовые умереть мамонты есть.
Дурной знак выражал несогласие и неготовность. Так все происходило, -
возбуждал я сам себя, - и оставалось только после удачной охоты не забыть о
благодарственной жертве для мира, ведь человек жил отнюдь не ради себя, но
во всеединстве, и помнил об этом. А теперь, - продолжал я, - возьмем
романиста. Его реальная жизнь фактически та же охота. А его роман - ритуал,
запрос к миру. Он как бы вопрошает: "Мир, видишь, каким я хотел бы видеть
тебя? Готов ли ты тронуться мне навстречу?" Если запрос искренен, остается
ждать знаков. И не забыть о благодарственной жертве.
Так я говорил. И мне казалось, они все разинули рты, даже старший поэт
обнажил обкуренные зубы. Но и мой рот оставался открытым по завершении речи.
"Знаки, положим, хорошие, - соображал я. - Но неужели жена должна стать
благодарственной жертвой? Нет! Нет!"
Я едва не позабыл о своих письмах. Точнее, я действительно о них
позабыл. Просто заранее демонстративно выложил одно из них рядом с собой на
подоконник, там оно и покоилось во время моей блистательной речи и позже,
должно быть, покоилось, когда я вышел напиться воды, отлучился. В последний
момент воду пить мне расхо-телось, и я спустился в бар и заказал сто граммов
шампанского (благо в пятницу, хоть я и разбил два стекла, но кое-какие
денежки мне все-таки перепали за былые заслуги). Отсутствовал я минут
пятнадцать, от силы - двадцать. А вернувшись, попал в самое пекло дискуссии
по поводу статьи какого-то известного литератора. Поэты разбирали по
косточкам текст бедолаги и размалывали, словно стая гиен. "Ну разве так
можно писать?! Ну разве так можно! Что печатают!!!" - возмущались они. А в
моей голове шипело шампанское, мысли стали воздушными, потянуло на классику.
Один римлянин вспомнился:

Жизнь не бывает длинна для того,
Кто в ней время имеет, чтоб отыскать свою смерть.

Эти строчки засели в моей голове. А у поэтов засела звезда, которая
зажглась. Уже битый час они возмущались, как бескультурно звучит "звезда
зажглась"; и еще возмущались, сколь грубое слово "шибко", а затем заключали:
предложение не работает. А я работал в пятницу и разбил два стекла. А
поэты... мне вдруг захотелось им крикнуть, даже встать на колени,
взмолиться: "Если есть у вас время для такой ерунды, как тогда вы решили
проблему со смертью? Ну научите меня, поясните, молю вас!..." Так хотелось
мне крикнуть, но я молчал. Ведь в моей голове бурлило шампанское, и,
возможно, я начинал путать. Определенно, начинал путать. Какой с этих
спрос?! Я просто вы-шел напиться опять и к привычным ста граммам заказал еще
шоколадку, дабы меньше бурлило. Вновь я отсутствовал с четверть часа. И
когда вернулся, то не удосужился даже глянуть на подоконник, проведать свое
письмецо. Я напрочь забыл о нем! Сидел себе добродушно, хлопал глазами,
слушал нудные речи о серебряном веке и о кретинах-редакторах. Слушал,
слушал, покуда не стали все расходиться - ну и я, как и все. А письмо...
Может, лежало, а может, давно уже отбыло по назначению. Лишь на вокзале я
вспомнил о нем. И истязал свою память нещадно. И мне начинало мерещиться,