"Амос Оз. Повесть о любви и тьме" - читать интересную книгу автора

его знаменитые усы. Было это в доме дяди Иосефа: я упал и прикусил язык, так
что даже кровь появилась, я заплакал, и врач (а наш великий поэт был детским
врачом), опередив родителей, подхватил меня, поднял своими широкими
ладонями, и я до сего дня помню, как именно он поднял меня с пола, - спина
моя обращена к нему, орущее лицо к собравшимся в комнате. Он повернул меня и
произнес что-то, и еще что-то, уж наверняка, не о том, что Толстой наследует
корону Пушкина, а мне, трепыхавшемуся в его руках, он открыл рот, глянул на
ранку, велел принести ему немного льда и сказал:
- Это пустяки, это всего лишь царапина, не более, и так же, как мы
сейчас плачем, так мы сразу же и засмеемся.
Возможно, потому, что поэт говорил как бы о нас обоих, возможно, из-за
легкого прикосновения его щеки к моей щеке, шероховатого и приятного,
похожего на прикосновение мешковины или толстого и теплого полотенца, а
главное, из-за его запаха, крепкого домашнего запаха, который я и сегодня
могу вызвать, и он отзывается и возвращается ко мне (не запах одеколона
после бритья, не мыла и не табака, а запах тела, крутой, густой,
пропитывающий все вокруг, - почти так пахнет куриный бульон в зимний день),
именно из-за этого замечательного запаха я быстро успокоился. И выяснилось,
что боль, как это часто бывает, это в большей степени паника, чем сама боль.
А пышные усы, усы Ницше, улыбались и легонько щекотали меня, а затем - так
помнится мне - осторожно уложил меня на спину доктор Шауль Черниховский, без
церемоний, прямо на диван, где обычно восседал дядя Иосеф, он же профессор
Иосеф Клаузнер, и поэт-врач, или моя мама, кто-то из них положил мне на язык
кусочек льда, который поспешила принести тетя Ципора.
Насколько мне помнится, никаким остроумным афоризмом, достойным, чтобы
его увековечили или цитировали, не обменялись в этот выпавший им момент
великий поэт поколения, которое принято называть в нашей литературе
поколением Возрождения, и его маленький скулящий подопечный, принадлежащий
уже к "поколению Государства".
После того дня прошли еще два или три года, прежде чем я научился
произносить "Шауль Черниховский". Когда мне сказали, что он поэт, я не
удивился: в Иерусалиме тех дней почти каждый был или поэтом, или писателем,
или ученым, или философом, или исправителем мира. Когда мне сказали, что он
доктор, и это не произвело на меня никакого впечатления: в доме дяди Иосефа
и тети Ципоры каждый из мужчин-гостей был профессором или доктором наук.
Но он не был просто еще одним доктором или еще одним поэтом. Он был
детским доктором, он был мужчиной с непокорной, слегка взлохмаченной
шевелюрой, смеющимися глазами, большими, поросшими шерстью руками, густой
чащей усов, войлочными щеками и единственным, только ему присущим запахом,
сильным и нежным.
И по сей день, стоит мне увидеть поэта Шауля Черниховского на
фотографии, на картине, или его скульптурный портрет, установленный, как мне
кажется, у входа в школу его имени, - сразу же возникает и обволакивает
меня, словно доброе зимнее одеяло, его запах, милосердный и утешающий.


*

Мой отец, так же, как и почитаемый и обожаемый им дядя Иосеф,
предпочитал пышноволосого Черниховского лысому Бялику. В глазах отца Бялик