"Мария Оссовская. Рыцарь и Буржуа (Исследования по истории морали) " - читать интересную книгу автора

предназначенные для народа, хотя и не сочиненные им; 3) произведения о
народе; 4) произведения, получившие преимущественное распространение в
народе; 5) наконец, произведения народные в смысле "массовые", то есть
популярные во всех слоях общества, независимо от классовой принадлежности.
Первое значение термина не входит в расчет: слишком уж мало известно
сегодня об обстоятельствах возникновения многих средневековых произведений.
Куртуазные романы, скорее всего, предназначались не для народа; трудно
предположить, чтобы характерная для них эротика имела в виду именно такого
читателя. Не были они и произведениями о народе; как мы уже отмечали, народ
в них вообще отсутствовал. Солдат не был героем сражений, как нередко
замечали критики о романах Сенкевича. Как и в средневековых легендах,
авторский прожектор направлен на поединки рыцарей. Поэтому здесь, по-моему,
можно говорить о народности лишь в последнем смысле, то есть в смысле
массового распространения. Чтение романов Сенкевича в Польше означало,
согласно его критикам, усвоение массами шляхетской традиции. Быть
может, то же самое справедливо и для средневековых легенд, с которыми
слушатели знакомились не только при могущественных дворах, но также - это
касается прежде всего "chansonsde gestes" - и там, где останавливались
паломники, путешествующие по определенным, хорошо известным путям.
Если принять последнее значение слова "народный", можно согласиться с
В. М. Жирмунским, который причисляет к народным такие легенды, как: "Песнь о
Роланде", "Тристан и Изольда", "Илиада" и "Одиссея", именуя их все народным
героическим эпосом См.: Жирмунский В. М. Народный героический эпос. М. - Л.,
1962. На эту интересную книгу мое внимание обратил проф. Ю. Кшижановский.. В
первой главе своего труда автор на огромном сравнительном материале
показывает, что подобного рода произведениям в самых разных странах присущи
некоторые общие мотивы, - даже там, где о каких бы то ни было влияниях не
может быть и речи. Таков, например, мотив чудесного рождения героя; его
необычайные поступки в младенческом возрасте; удивительно ранние боевые
успехи; то, что его не берет ни меч, ни пуля врага; завоевание своей
избранницы вопреки непреодолимым, казалось бы, трудностям и т. п. Эти
аналогии В. М. Жирмунский склонен объяснять общностью законов
единонаправленного социально-исторического развития человечества. Я думаю,
что тут дело скорее в общности некоторых черт психологического порядка,
благодаря которым, например, мотив "Золушки" или "Давида и Голиафа" стал
общечеловеческим мотивом. При таком понимании народности ничто не мешает
нам - что мы и делаем - рассматривать легенды средневековья как
произведения, в которых слово брала элита. Ее жизнь, ее кодекс
воссоздавались в них В кн.: Bowra С. M. Op. cit., ch. 13, литература,
которую мы рассматриваем, оценивается как несомненно аристократическая..
Коль скоро речь зашла о таких распространенных мотивах, как мотив
Золушки, стоит поразмыслить о популярности дракона в средневековье. Образ
этого ужасного зверя запечатлевает слово поэтов и кисть знаменитейших
художников. Популярность Золушки объясняют обычно тем, что людям нравится
слушать рассказы о тех, кого после множества унижений ожидает возвышение.
Каждый, кто считал себя обойденным - а таких всегда много, - мог
отождествить себя с Золушкой и вместе с нею наслаждаться ее триумфом. Это
объяснение (по-видимому, небезосновательное) заставляет задуматься над тем,
каковы были психологические предпосылки появления дракона в легендах
средневековья. Ведь мы встречаемся с ним на территории весьма обширной. У