"Лев Самойлович Осповат. Гарсиа Лорка " - читать интересную книгу автора

граждан Аскеросы. Давно уж не засиживался он по ночам над книгами и о былой
восторженности вспоминал с неловким чувством. Профессия учителя оказалась
ремеслом, не хуже и не лучше всякого другого. Дети делились на прилежных,
тупиц, озорников; для воздействия на них существовала целая система
наказаний и поощрений, и, убеждаясь в безошибочности этой системы, он каждый
раз испытывал какое-то горькое удовлетворение. Худенький мальчик, которого
привела к нему супруга сеньора Гарсиа, озорником не был, что вовсе не
обрадовало дона Антонио, так как самые способные ученики принадлежали именно
к этой категории. О прилежании и говорить нечего: на уроках Федерико сидел с
отсутствующим видом, а когда учитель спрашивал его о чем-нибудь, поднимался
и глядел удивленно, словно только что проснувшись. Дон Антонио пытался
расшевелить его - подбадривал, упрекал, стыдил, но все оказалось бесполезно:
мальчик отвечал учителю прямым взглядом, в котором не было ни раскаяния, ни
смущения, а только безграничная отчужденность. И все же что-то мешало
учителю зачислить мальчика в разряд тупиц и махнуть на него рукой. Там, за
этими темными глазами, находился ревниво охраняемый мир, недоступный для
него. Неужто недоступный? Это становилось уже вопросом самолюбия. Он решил
поговорить с Федерико наедине, тщательно продумал разговор: начать отечески
ласково, добиться чистосердечных ответов, затем суровость, пусть даже
расплачется в конце концов, и тогда довершить завоевание мягкостью. Приказав
Федерико зайти к нему после уроков, дон Антонио нарочно задержался: пусть
посидит один в незнакомой обстановке. Дверь была неплотно притворена; прежде
чем войти, он поглядел в щель. Мальчик сидел посредине комнаты на стуле -
тоненькие ноги не доставали до пола - и вертел головой, следя за солнечным
зайчиком, метавшимся по стенам. "Опять кто-то балуется с зеркалом в саду", -
мельком подумал учитель, толкая дверь. Федерико обернулся на скрип.
Застигнутая врасплох улыбка дрожала на его лице; глаза, обычно сумрачные,
доверчиво приглашали порадоваться маленькому чуду. И вдруг дон Антонио
услышал в себе самом такую же бескорыстную радость. Чувство свободы и
легкости охватило его. Все подготовленные слова провалились куда-то, новых
не хотелось подыскивать. Неожиданная мысль - минуту назад она показалась бы
нелепой - пришла ему в голову. Сперва Федерико ничего не понял. Он ждал
выговора, а учитель молчал и смотрел на него, словно впервые видел. Потом
дон Антонио подошел к книжному шкафу, достал оттуда толстую книгу и уселся с
ней в кресло. Федерико подумал уже, что учитель забыл о его присутствии, но
тут дон Антонио взглядом призвал его ко вниманию и принялся не то
рассказывать, не то читать вслух. - "В некоем селе ламанчском... - сообщил
он доверительно, - не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество
заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке".
Мальчик приуныл: дело грозило добавочным уроком. Все же он попробовал
вслушаться. Это не было похоже ни на учебник, ни на книжку о послушных и
благочестивых детях, которую им с братом читали дома. Он припомнил отцовские
рассказы, только в рассказах все происходило быстро, а здесь наоборот -
медленно-медленно. Почему было так интересно узнавать, как чистил
незадачливый идальго свои заржавевшие доспехи, как он испытывал их и
подыскивал подходящее имя своей кляче? Кое-что учитель пропускал, кое-что
пересказывал своими словами, а сам все посматривал: ну как? Мальчик слишком
мал, не стоило, быть может, начинать с этой книги. Но вот Федерико ощупью,
словно слепой, слез со стула, подошел к учителю, громко задышал ему в щеку.
В расширившихся темных глазах стояло то самое отсутствующее выражение,