"Владимир Осинский. Полет стажера" - читать интересную книгу автора

даже слушал записанную на ней музыку Шопена. Многочисленные лепестки
находили один на другой краями, образуя черный матовый круг, изрезанный
радиальными линиями. Там, где у натуральной ромашки желтеют плотно
пригнанные тычинки, в лучах светил, поднявшихся уже довольно высоко, ярко
сверкала выпуклая изумрудная полусфера. Будь я сейчас в нашем
университетском саду, мне все равно было бы достаточно взгляда, чтобы
убедиться в неземном происхождении цветов. Тем не менее, еще сильнее поражал
резкий контраст между этими растениями - да и не ошибся ли я, назвав их
"цветами"? - и угрюмым однообразием кирпично- красной пустыни.
Стряхнув оцепенение, я бросился к Художнику, приподнял его голову,
плечи... Они тяжело, безвольно падали на песок. С трудом оторвав Виктора от
земли, я понес его в сторону колодца.
Было душно. Ноги налились тяжестью. Из глубины желтых солнц проступала
вязкая краснота - отвратительное сочетание, вызывающее образ разбитого яйца,
в котором вы обнаружили следы формирующегося зародыша. Мягкие молоточки
дробно стучали в затылок. Повинуясь неясному импульсу, я оглянулся. Цветы
шевелились!
Мелкая непрерывная рябь бежала по узким аспидным лепесткам-секторам; так
утренний ветерок волнует траву. Но ветра не было. Цветы словно дышали, и
дыхание учащалось. Мне почудилось - изумрудные полусферы стали ярче. Что-то
тускло блеснуло в темном пространстве между двумя "ромашками".
Камера-альбом, с которой Горт не разлучался. Должно быть, увлекся съемкой
и... Что "и"?
Последним усилием я выбрался с этой чертовой поляны, уложил голографа на
спину, шагнул обратно, чтобы подобрать аппарат, - и уткнулся в незримую
стену. Цветы не подпускали меня к себе! Я рванулся вперед изо всех сил,
готовый в прыжке упасть на руки... Подошвы оторвались от земли - и на доли
секунды я повис в воздухе почти горизонтально. Невидимая стена была
непробиваема.
Теперь лепестки дрожали истерической дрожью. Нечем стало дышать. Никакого
особого запаха я не различал - только ставший уже привычным запах нагретого
песка сухо щекотал ноздри. "Ромашки" не воздействовали на обоняние. Это я
понял со всей определенностью, прежде чем густо налившиеся кровью солнца
сорвались с белого неба, превратившись в слепящие точки, вонзились в мои
зрачки... Все-таки, теряя сознание, я успел извернуться и упал ничком в
сторону, противоположную черным цветам.
Мы с голографом очнулись одновременно. Его осунувшееся лицо было мокрым;
быстро испарялась влага с моего лица - все сильнее стягивало кожу. А песок
уже был сухим, он впитывал воду как вата, и над нами стоял растерянный
Тингли... Пошатываясь, я поднялся, взял у него пугающе легкий бидон,
встряхнул - вода плескалась на дне.
Нещадно палили солнца-близнецы. Недавно еще их лучи были почти ласковы...
Словно светила воспользовались нашим обмороком и разом скакнули в зенит. Мы
молча постояли в нескольких метрах от изумрудной полянки, как трое
потерпевших крушение, чудом вырвавшихся из водоворота, не поверивших пока в
свое спасение моряков.
Цветы продолжали волноваться, может, чуточку слабее.
Художник неуверенно спросил:
- А камера... альбом? - И махнул рукой.
Мы вернулись к колодцу. На дне скопился ничтожно тонкий слой влаги. Дно