"Фаина Марковна Оржеховская. Шопен " - читать интересную книгу автора

будут пустые места! Но чуть примешается что-нибудь фантастическое или
преступное - и слава создана! Пустите слух, что он убил жену, обобрал
родного брата, украл скрипку, - и публика будет ломиться в зал! А тут еще
продал душу черту! Как же не прийти и не посмотреть?
Однако Эльснер еще за две недели до приезда Паганини запасся билетом на
концерт и пришел со своими учениками. Фридерик сидел в той же ложе. Он
отчасти разделял мнение Эльснера насчет рекламы и был заранее немного
предубежден против музыканта, который не умеет или не хочет прекратить
порочащие его слухи.
Паганини стремительно вышел на эстраду, очень низко поклонился, резко
выпрямился и картинно отставил в сторону свой смычок. Весь он производил
впечатление чего-то непомерно длинного, тонкого и подвижного. Длинные
волосы, длинный нос, чрезвычайно длинные руки. Даже смычок казался длиннее,
чем бывают обыкновенно смычки. Паганини сильно тряхнул волосами,
неестественным движением откинул их со лба и поднял смычок чуть ли не выше
головы. Эльснер насмешливо хмыкнул.
Но как только скрипач взял первый звук (он играл собственные этюды),
все понятия о правильных приемах, хорошем вкусе, блестящей технике полетели
к черту и только Паганини и его скрипка остались на земле. Липиньский
действительно достиг высшего предела скрипичной техники. Но игра Паганини
существовала за этими пределами. Не быстрота пассажей, не безукоризненная
чистота двойных нот, не ясность флажолетов поражали в его игре. Поражал
прежде всего сам звук: он не мог быть звуком скрипки, его производил
инструмент, неизвестный присутствующим. Сам Паганини своей игрой создал его!
Он владел различными тембрами, а гибкость фразировки позволяла ему лепить
образы по-своему, сметая все укоренившиеся традиции. Паганини смеялся над
сентиментальностью мещан, любящих буколические картинки, и над педантизмом
ученых музыкантов, всегда и везде преследующих отклонения от симметрии.
Можно было возмущаться, сопротивляться тому впечатлению, которое производила
его музыка, но это сопротивление никогда не длилось долго. Он заражал своей
силой, страстью, убеждал странной, но властной логикой, заставлял забывать о
действительности... Фридерик и сам порой забывал, где он находится. В зале
была шумная тишина. Происходило чудо: музыкант вел слушателей по своему
пути, по своим тропинкам, извилинам и переходам. А пути Паганини были трудны
и опасны.
Романтический глашатай свободы, он верил в прекрасную природу человека.
Он словно говорил: людях заложено так много, но они и сами не знают этого.
Позвольте же мне показать вам ваши собственные богатства! - Впрочем,
Паганини не мог сказать "позвольте!" Он повелевал.
Вот он начал новый этюд в форме танца. По ритму его можно было принять
за гавот. Но это был скорее трагический монолог, ламенто.* Паганини замедлил
темп почти вдвое: вместо легких смычковых штрихов он предпочел удары: он
словно вдавливал смычок в струны, порой казалось, что он рвет их. Но ни одна
струна не лопнула, что бы он ни проделывал с ними. Говорили, что струны
Паганини такие же заговоренные, как и его смычок.
______________
* Ламенто - жалоба.

Когда раздались громкие вызовы, Паганини опять превратился в тонкого,
гибкого паяца, который кланяется чуть ли не до полу и делает лишние движения