"Фаина Марковна Оржеховская. Шопен " - читать интересную книгу авторапростого люда, вступая в разговор со старухами крестьянками, продавцами
рожков, ямщиками, гадальщицами. В Плоцке он видел знаменитый танец "медведя и бабочки": здоровенный парень танцует с тоненькой девушкой, которая порхает и вьется вокруг него, а он, расставив ноги, неуклюже топчется на месте, как и подобает медведю, и зорко следит за каждым ее движением: зазевается в неподходящую минуту - тут-то и поймать! Девушка знает, что эта минута может наступить совсем неожиданно, ибо медведь вовсе не так неуклюж, как кажется; в свою очередь краешком глаза она все время следит за медведем, ускользая или прямо шарахаясь от него, когда, шагнув вперед и растопырив ручищи, он касается крылышка бабочки - широкого рукава - или повязанной на ее груди косынки. В зависимости от ловкости бабочки или верного расчета медведя музыка танца завершается - либо громким аккордом всего незамысловатого оркестра, либо коротким пассажем, убывающим, как ручеек. На лето пансионские товарищи разъезжались по домам, но перед тем бросали жребий, с кем из них Фридерик проведет каникулы. Без жеребьевки нельзя было, потому что и сам Фридерик затруднялся выбором, и товарищи предпочитали положиться на судьбу- так справедливее. Разумеется, в жеребьевке не участвовал тот, у кого Фридерик гостил прошлым летом. В двадцать четвертом году счастливыми оказались куявские окрестности, вернее - Доминик Дзевановский, который жил в деревне Шафарне, близ Плоцка. Фридерик поехал к нему. Оба товарища вставали до зари, когда пастух еще не выходил на луг и первое "быдло" - повозка, запряженная волами, - еще не показывалось на пастбище. Красные нити на небе предвещали жаркий без облачный день. Но в Шафарня была захолустьем. Безлесное пространство привлекало широким простором, зеленью свежих трав, близостью речки и обилием полевых цветов. И что-то поэтически-таинственное скрывалось в этих местах. Как много говорил воображению ярко-зеленый, тинистый пруд! Сколько легенд было связано с заколоченными окнами старых избушек, стоящих на противоположном берегу реки! Но, несмотря на яркие краски пейзажа, какая-то едва уловимая печаль была разлита вокруг. Особенно это ощущалось на закате. То была светлая печаль, такая же, как и в народных песнях. Фридерик уже давно заметил, что в самой жалобной крестьянской песне слышится что-то отрадное- и грусть и вместе с тем надежда, - а в самой веселой, бесшабашной пляске-гулянке звенит что-то щемящее - не то сожаление, не то тревога. Он не спрашивал себя, отчего это так, он привык к этому и безотчетно полюбил светло-печальные, тревожно-радостные напевы. Разве это не бывало с ним самим? Разве в самые счастливые минуты его жизни ему не хотелось вдруг остаться одному и поплакать? Именно тогда, когда счастливее быть нельзя! В самый разгар веселья, когда все вокруг улыбались, его охватывало горестное предчувствие. И разве не бывало так, что в минуту печали ему неизвестно отчего становилось легко, точно свежий ветерок повеял издалека или друг прислал добрую весть? Домек Дзевановский признавался, что и он так чувствует, но не всегда. Он принимал готовые дары жизни: глядел, но не заглядывался, слушал, но не заслушивался. Он был гораздо крепче и уравновешеннее Фридерика. - Ты все уверяешь меня, что луна сиреневого цвета! - говорил он Шопену, - но если я этого не вижу, то как установить, кто из нас прав? |
|
|