"Фаина Марковна Оржеховская. Шопен " - читать интересную книгу автора

простого люда, вступая в разговор со старухами крестьянками, продавцами
рожков, ямщиками, гадальщицами. В Плоцке он видел знаменитый танец "медведя
и бабочки": здоровенный парень танцует с тоненькой девушкой, которая порхает
и вьется вокруг него, а он, расставив ноги, неуклюже топчется на месте, как
и подобает медведю, и зорко следит за каждым ее движением: зазевается в
неподходящую минуту - тут-то и поймать! Девушка знает, что эта минута может
наступить совсем неожиданно, ибо медведь вовсе не так неуклюж, как кажется;
в свою очередь краешком глаза она все время следит за медведем, ускользая
или прямо шарахаясь от него, когда, шагнув вперед и растопырив ручищи, он
касается крылышка бабочки - широкого рукава - или повязанной на ее груди
косынки.
В зависимости от ловкости бабочки или верного расчета медведя музыка
танца завершается - либо громким аккордом всего незамысловатого оркестра,
либо коротким пассажем, убывающим, как ручеек.
На лето пансионские товарищи разъезжались по домам, но перед тем
бросали жребий, с кем из них Фридерик проведет каникулы. Без жеребьевки
нельзя было, потому что и сам Фридерик затруднялся выбором, и товарищи
предпочитали положиться на судьбу- так справедливее. Разумеется, в
жеребьевке не участвовал тот, у кого Фридерик гостил прошлым летом.
В двадцать четвертом году счастливыми оказались куявские окрестности,
вернее - Доминик Дзевановский, который жил в деревне Шафарне, близ Плоцка.
Фридерик поехал к нему.
Оба товарища вставали до зари, когда пастух еще не выходил на луг и
первое "быдло" - повозка, запряженная волами, - еще не показывалось на
пастбище. Красные нити на небе предвещали жаркий без облачный день. Но в
этот ранний час было свежо, и приятный холодок овевал тело...
Шафарня была захолустьем. Безлесное пространство привлекало широким
простором, зеленью свежих трав, близостью речки и обилием полевых цветов. И
что-то поэтически-таинственное скрывалось в этих местах. Как много говорил
воображению ярко-зеленый, тинистый пруд! Сколько легенд было связано с
заколоченными окнами старых избушек, стоящих на противоположном берегу реки!
Но, несмотря на яркие краски пейзажа, какая-то едва уловимая печаль была
разлита вокруг. Особенно это ощущалось на закате. То была светлая печаль,
такая же, как и в народных песнях. Фридерик уже давно заметил, что в самой
жалобной крестьянской песне слышится что-то отрадное- и грусть и вместе с
тем надежда, - а в самой веселой, бесшабашной пляске-гулянке звенит что-то
щемящее - не то сожаление, не то тревога. Он не спрашивал себя, отчего это
так, он привык к этому и безотчетно полюбил светло-печальные,
тревожно-радостные напевы.
Разве это не бывало с ним самим? Разве в самые счастливые минуты его
жизни ему не хотелось вдруг остаться одному и поплакать? Именно тогда, когда
счастливее быть нельзя! В самый разгар веселья, когда все вокруг улыбались,
его охватывало горестное предчувствие. И разве не бывало так, что в минуту
печали ему неизвестно отчего становилось легко, точно свежий ветерок повеял
издалека или друг прислал добрую весть?
Домек Дзевановский признавался, что и он так чувствует, но не всегда.
Он принимал готовые дары жизни: глядел, но не заглядывался, слушал, но не
заслушивался. Он был гораздо крепче и уравновешеннее Фридерика.
- Ты все уверяешь меня, что луна сиреневого цвета! - говорил он
Шопену, - но если я этого не вижу, то как установить, кто из нас прав?