"Раиса Д.Орлова-Копелева. Двери открываются медленно" - читать интересную книгу автора

выродков.
И дома, и здесь много раз встречалась с поклонниками Зиновьева. Их очень
много, разных возрастов. Он своими книгами бесспорно ответил некой насущной
потребности, выразил ее.
Но тут различие. Снова и снова, вспоминая, читая, слушая, говорю: "Я,
видно, жила в другой стране." Там, конечно, были и есть и те, кого изобразил
Зиновьев. У него, по законам его жанра, я и не прошу "лучей света в темном
царстве". Но мне-то не приснились, не привиделись и не рождены
ностальгической аберрацией (жаль, не могу сослаться на те споры о Зиновьеве,
которые вела в Москве) люди высокой культуры, мудрости, нравственного
величия, - они были тогда, есть теперь, они живут, работают, вопреки всему.
Неутомимо, страстно сама приближаю к себе Москву, и она приближается
книгой, письмом, журнальной статьей. Вот голоса сейчас услышать трудно,
телефонная связь так затруднилась.
Нет, не отдаляется. Она - моя Москва - во мне.
Русские песни в прекрасном исполнении Жанны Бичевской. Звуки, с детства
знакомые, меня уносят далеко-далеко от Кельна. В мои поля, леса, переулки -
в те места, где я впервые услышала "По Дону гуляет...". Или "Шарик улетел"
Булата Окуджавы. Мне-то казалось, что его песни может петь только он сам.
Однако она поет настолько по иному, что принимаю.
Впервые я услышала "Шарик" в Шереметьево. Не там, где находится известный
аэродром, а в деревне - голос молодого Булата "Шарик улетел...". Тогда Булат
отложил гитару, а шарики еще долго продолжали летать. Сейчас, если - редко -
и появляются, то сразу лопаются... Мне чужды и те, кто отталкивают Запад и
те, кто забывает о своей родине. Пытаюсь следовать примеру эмигрантов,
которые стремились и стремятся объединить, связать расколотые жизни, прошлое
с настоящим, начала и концы. Пусть и в самом причудливом монтаже, тем
усилием сознания и подсознания, что неизбежно связано с болью.
Совершенно по-новому перечитала "Былое и думы" Герцена. Рада, что первая
моя здесь опубликованная небольшая книжечка (написанная в Москве), -
"Последний год жизни Герцена". Теперь я замечаю много похожего, чего не
могла заметить дома. Но вижу и неизбежные различия.
В США мы побывали в Санта-Монике, в том месте, куда в годы гитлеровщины
эмигрировали многие немецкие писатели, художники, музыканты. На берегу
Тихого океана, в апельсиновом раю дом Марты Фейхтвангер.
Дивной красоты вилла. Поразительная библиотека (завещанная университету
Южной Калифорнии). По соседству жили Томас и Генрих Манны, Брехт, Шенберг.
Нас встречает подвижная женщина в черном с золотом кимоно. Ей много лет -
девяносто один, но старухой ее не назовешь. Водит машину, гуляет ежедневно
по берегу океана, без видимого труда достает с полок уникальные тяжеленные
немецкие хроники. Показывает книги Томаса Манна и других писателей с
дарственными надписями.
Произведения Фейхтвангера, изданные только за последние два года на разных
языках, лежат на большом столе. О нем пишут диссертации, монографии.
Обращаются к вдове. Она получает по двадцать-тридцать писем в день,
аккуратно отвечает, помогает, вспоминает.
Мне хотелось бы немного истории, но в музее этого не узнаешь, стены не
выдают своих тайн, да и не спросишь же впервые увиденного человека:
- А как вы жили тогда? Был тот же океан, тот же рай, цвели персики и
апельсины веснами, а что происходило в это время у вас на родине?!