"Рудольф Ольшевский. Поговорим за Одессу (рассказы)" - читать интересную книгу автора

то Дамский наган.
Если бы прозвище мое было Маузер, я, наверное, и вел бы себя иначе, и
судьба бы у меня получилась другая. Маузер иначе улыбается, по-другому
ходит. А у Дамского Нагана вечно эти извиняющиеся глаза и нелепая улыбка. И
вообще, разве стал бы писать стихи Автомат Калашникова? А даже если бы и
стал, то это были бы совсем другие стихи. Наверняка, они были бы написаны
гекзаметром: "Трах-тарарах-тарарах-тарарах-тарарара!" Как у древних греков.
Им, видимо, трепыхающийся перед штормом парус нашептал этот ритм. Надо же,
чтобы он повторился в битве под Одессой через три тысячи лет.
А Дамский Наган? Ну что это такое? "Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик
мой".
И во всем виноват я сам. А дело было вот как. Началось все с того, что
я родился в командировке. То есть, как вы понимаете, в командировку послали
не меня, находившегося в эмбриональном состоянии. Хотя, с другой стороны,
как на это посмотреть. Командирован был мой отец. И не только он, его одного
было недостаточно для моего появления на свет. Вместе с ним на год с лишним
уехала из Одессы в глухое белорусское село и моя мама. Совдекабристка.
А шел в ту пору 1938 год. И если округлить цифру, на каждого
новорожденного приходилось, как минимум, трое расстрелянных на одной шестой
части суши. Интересно, на чью смерть пришлось мое рождение? На Мандельштама?
На Меерхольда? На Вавилова? Ишь, чего захотел. Наверняка на каких-то
безвестных Рабиновичей, Ивановых, Грищенко. Как бы там не было, волею
социальной арифметики природа тогда дорого заплатила за мое рождение.
Отец мой работал в райкоме партии. В одном из тех мест, где идейные
пули материалистами материализовывались в свинцовые. Ленинградские "Черные
Маруси", в которых возили арестованных, в Одессе назывались
"Соньками-дримбами". На бортах закрытых грузовиков писалось не "Хлеб", а
"Рыба". Не хлебом единым.
Первый секретарь райкома глянул на живот моей матери, которая была, как
говорится, чуть-чуть беременна, и отправил моего отца в длительную
командировку, пока его не коснулось "это самое", и Сонька в кожанке с пьяным
дворником не нанесли моим родителям ночного визита. Отец поехал поднимать
колхоз, не ведая того, что освободил свое место "врагу народа", которым
неминуемо должен был стать он сам, не поторопись с его командировкой
секретарь райкома.
Хороший был секретарь, да будет ему магаданская земля пухом. Он вызвал
моего отца в свой кабинет и долго говорил с ним под портретом Ильича.
А портрет уже давным-давно знал все, что произойдет, не зря он так
хитро улыбался. Не в еврейскую бабушку пошел портрет, дедушкино
татаро-монгольское иго зловеще косилось со стены. Великий вождь, как
прищурился в октябре семнадцатого, так и не расщурился двадцать лет спустя.
Сильный ветер дул тогда с Невы, что ли? А может быть целился в кого-нибудь
этот любитель пострелять из крейсера Аврора?
Секретарь вручил отцу два пистолета. Один большой - маузер. Второй же
маленький - тот самый, будь он неладен - дамский наган.
- Там еще летают бандитские пули. Так что распишись, что получил
оружие, председатель.
- А второй зачем? - недоумевал отец.
- Жена твоя ждет ребенка. Пусть хранится на всякий случай у нее под
подушкой. Тебе ведь придется мотаться по полям.