"Фрэнк О'Коннор. Единственное дитя (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

никак не могли взять в толк, каким образом нас втянуло в эту кашу. В конце
концов, не каждый день диалектика хватает человека за шиворот, и ты,
всегда считавший себя жертвой, вдруг оказываешься палачом. "..."
В камере, непригодной даже для одного - да и то в те времена, когда еще
не было заведено "нянчиться"
с заключенными, - нас было четверо. Клопы и прочая нечисть ходили по
ней табунами. Трое из пас спали на полу ногами к двери, занимая все
имевшееся пространство, четвертый - на трубах парового отопления у окна.
Мои товарищи по камере принадлежали к типу людей, совершенно мне
чуждому, и каким образом они, так же как и вообще девяносто процентов из
находившихся в тюрьме, оказались в ней, я никак не мог понять.
Разговаривал я только с Кремином. Бывший солдат британской армии, он
побывал на фронте во время первой мировой войны и был демобилизован по
ранению в живот.
Днем он изготовлял колечки из шиллинговых монет, прокалывая их железным
прутом, а я читал "Германа и Доротею"; вечером, когда нас выводили на
лестницу для молитвы, и все, опустившись на колени, простирали руки над
предохранительной сеткой (на случай самоубийств!), мы, стоя друг против
друга, мурлыкали про себя песенки.
"Германа и Доротею" мне, конечно, передал Коркери, подписавшийся
Мартином Клойном, в полной уверенности, что среди наших противников нет ни
одного, кто читал бы его роман и узнал бы имя героя. В письме он шутливо
жаловался, что к нему заявился Клери с какимто приятелем, а после их
отъезда сестра обнаружила за книжным шкафом небольшую батарею бутылок
из-под портера. "Ош тайком пьянствовали, пока мы предавались невинному
сну". Вместе с книгой я получил пачку сигарет "Три замка". Для человека,
заточенного в тюрьму, добавлял Коркери, нет лучше поэта, чем Гейне; "Ну, а
мы живем в университетском городе, так что о Гейне здесь вряд ли кто
слыхал". Знаменательно, что в следующих передачах он посылал мне табак и
курительную бумагу: по его мнению, при моем характере необходимо
скручивать сигареты самому. Добрый, милый Коркери! Как хорошо он меня
изучил!
Я отвечал ему шуткой на том языке, которым владел.
Женская тюрьма, где нас содержали, выходила окнами на исправительный
дом для женщин, которым ведали монахини, и, когда они и их подопечные
появлялись в саду в своих белоснежных шапочках, заключенные облепляли
окна, а кое-кто даже пытался свистеть им через решетку. Кроме меня, это
неприятно задело еще и угрюмого человечка с темным лицом, и после молитвы
он стал выговаривать остальным, называя их поведение непристойным. В
письме к Коркери я сообщил, что первым в тюрьме мое внимание привлек к
себе человек, как две капли воды похожий на Бабурина - героя гениального
рассказа Тургенева. Я как раз находился на той стадии, когда мне всюду
мерещились персонажи из книг Тургенева и Достоевского. Они были несколько
ближе к реальной действительности, чем Кухулин или Вертер, хотя и не
намного.
Ранним утром нас погнали через центр на Глэнмирский вокзал, и после
долгого ожидания в пакгаузе, где я когда-то провел столько горьких часов,
затолкали в допотопные вагоны; поезд тронулся. Когда оп вынырнул из
туннеля у Ратпикона, мы бросились к окнам, чтобы кинуть последний взгляд
на Корк. "..."