"Фрэнк О'Коннор. Единственное дитя (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

разыскивать. "..."
Я встретил Дизи на возвратном пути после мессы. "..."
Он дал мне депеши для Килмаллока и строго наказал отметиться у
дежурного офицера в Шарлевилле и убедиться, что на моем пути к фронту пет
вражеских разъездов. "..."
В Шарлевилле я отметился у местного коменданта.
Оп еще не вставал с постели, тем не менее заверил меня, что на много
миль вокруг нет ни единого вражеского солдата. Он забыл одну подробность:
дело происходило в воскресенье, а по воскресеньям все ирландцы без
исключения слушают мессу, и поэтому в момент нашей с ним беседы весь
девятимильный фронт вместе с разъездами, пулеметами, постами, укреплениями
попросту рассосался, и между мною и нашим противником не лежало даже
бревна. Само по себе это, возможно, было но так уж и плохо, потому что
можно было в равной мере предположить, что и вражеские пикеты также
испарились. Однако значительное число солдат противника на этом участке
фронта было из окрестностей Шарлевилля, а на второе место после мессы
ирландец ставит дом и родную мать, и каждый, кто мало-мальски знает
Ирландию, сообразил бы, что в такое прекрасное летнее утро через наш фронт
в десятках мест просочатся вражеские солдаты, которые, соскучившись по
дому, устремятся туда по одиночке и группами, сгорая от желания обнять
мамочку и узнать, не отелилась ли корова.
За минуту перед тем, как я попал в беду, я наблюдал, как из придорожной
церквушки потянулся после мессы народ. Люди с любопытством поглядывали на
автомобиль, и я еще подумал - какая мирная картина:
ровные зеленеющие поля, высокие, залитые солнцем изгороди и люди в
воскресном платье, идущие с мессы.
И вдруг из-за изгородей появилось несколько парней, наполовину одетых в
форму; наставив на нас винтовки, они стали делать нам какие-то знаки. Я
нисколько не беспокоился; я знал - кругом свои, но шофер прошипел:
"Ешьте бумаги", явно имея в виду донесения, и я понял, что, вероятно,
дал маху. Он, должно быть, видел подобную сцену в кино, потому что даже
лошадь вряд ли осилила бы донесения Дизи за ту минуту или две, какие мне
оставались, поэтому я не стал есть пакет, а разорвал его на мелкие клочки
и разбросал по полю.
Сильным ветром их разнесло в разные стороны - попробуй собери! Потом мы
наткнулись на дорожный патруль - офицер и шестеро солдат - и нас задержали.
Карабин я оставил в Эшил Тауерс, и при мне ничего не было, кроме
фотоаппарата и "Идиота" Достоевского.
Фотоаппарат забрали, а книгу вернули. Офицер оказался тупым, грубым,
въедливым малым, и я пришел в жуткое состояние: до меня только что дошло,
что в первый же день участия в боевых действиях я по собственной
оплошности попал в плен и что блестящая карьера военного корреспондента
закрылась для меня навсегда; на нашем фронте, возможно, еще долгие годы
будут наступать и отступать, произойдут великие сражения, подобные тем,
что разыгрывались в первую мировую войну, но не я, а кто-то другой будет
их летописцем - их Львом Толстым. Тут офицер сказал мне что-то обидное, и
я назвал его вместе с солдатами сворой предателей.
Весьма типично для того времени - это мне сошло с рук.
Шесть месяцев спустя дело обернулось бы совсем иначе.
Но тогда еще все мы находились в состоянии легкого обалдения, словно